Круговорот

Отец Эды был членом ЦК компартии и редактором самого крупного литературного журнала страны, «Литерарни новины», но Эда явно не собирался идти по его стопам. Это был неуклюжий паренек со своеобразным характером и неразвитым интеллектом. Он не мог угнаться за остальными ребятами в классе, и все понимали, что ему не стоит учиться с нами. Тем не менее Эда продолжал учебу. Его отец взял за правило приезжать в Подебрады и посещать партийную ячейку в Замке. Товарищам учителям льстило, что он делился с ними сплетнями из высших сфер, и они заботились о его сыне.

Но не всем преподавателям нравилось происходившее с Эдой. Некоторые открыто высмеивали его вопиющее невежество; однако никто не осмеливался завалить его. Другие ребята, заслуживавшие исключения из школы, не удостаивались такого снисхождения, и в результате этот бесстыдный двойной стандарт вскоре привел к тому, что весь класс просто возненавидел Эду.

Я не уверен, что простодушный Эда замечал это. Он никогда не понимал, что происходило вокруг него, и мы решили найти способ продемонстрировать ему наше отвращение. Дважды в неделю мы ходили в душ. В большом зале, выложенном кафелем, группа ребят окружала Эду. Мы ждали, пока он намылит лицо, а потом мочились на него.

Эда стоял под теплым душем, так что он ничего не чувствовал. Чтобы еще больше отвлечь его, мы скакали вокруг. Он был польщен, что ему уделяют такое внимание. Он разражался громким смехом, и мы хохотали тоже, а он не знал над чем. Если в Замке у Эды выпадали счастливые минуты, то это было тогда, когда он стоял описанный под душем.

Как-то раз я справлял нужду на Эдину коленку и вдруг осознал, что оравшие вокруг мальчишки разом замолкли. Они молча стояли за моей спиной, и я мгновенно отрезвел от шока, знакомого каждому, кто хоть раз почувствовал себя выхваченным из защищающей анонимности толпы.

Я внезапно ощутил холод, потянувший по деревянным половицам. Дверь за моей спиной распахнулась настежь. Там стоял профессор Масак и смотрел на меня неподвижным взглядом рептилии. Это созерцание длилось бесконечно долго, потом он закрыл дверь и ушел.

Этот человек был одним из представителей новых партийных кадров в Замке. Ночью я почти не спал. Я готовил речь, которую собирался произнести в свою защиту и которая сводилась к тому, что это несправедливо, чтобы Эда, цепляясь за фалды своего партийного папочки, пролезал туда, где ему не было места.

На следующий день я сидел в классе и ждал, что меня вызовут для объяснений, но никто за мной не приходил. Прошло несколько дней, и я уже расслабился, когда вдруг мне передали, что я должен пойти к директору. Пан Ягода ждал меня за своим большим столом. Он молча посмотрел на меня и показал мне на листок бумаги, лежавший на столе. Я взял его и прочел заявление, под которым должен был поставить свою подпись: «Настоящим отказываюсь от получения образования…» Я положил бумагу обратно на стол.

— Я не могу подписать это, пан Ягода. Я не отрицаю, что совершил ужасный, отвратительный поступок, и я сознаю, что меня надо за это наказать, но я полагаю, что это дело следует рассматривать в более широком контексте…

Мне не удалось закончить эту речь. Пан Ягода минутку смотрел на меня, а потом мягко сказал:

— Милош, позволь мне дать тебе один добрый совет. Исчезни отсюда и не оставляй следов.

Его спокойные слова опять, во второй раз за эту неделю, вернули меня с неба на землю. Внезапно я понял, что Ягода прав: это уже не было мальчишеской игрой. Профессор Масак — партийная шишка, красный Эдин папочка — шишка в Праге, а вся страна охвачена паранойей. Всего за несколько месяцев до этого мальчики из другой спальни, играя со спичками, случайно подожгли подушку. Один из них схватил ее и вышвырнул в окно. Он спас Замок от пожара, но тлеющая подушка упала в нескольких шагах от другого нового преподавателя, который незамедлительно усмотрел в этом порочную контрреволюционную выходку. Вызвали гэбэшников. Началось расследование с допросами, показаниями под присягой, обысками помещений.

Через несколько лет будет повешен партийный секретарь, обвиненный в том, что он был агентом ЦРУ и возглавлял подрывные операции, в ходе которых в стране распространялись колорадские жуки, а в народное масло подсыпались гвозди.

Я нагнулся и нацарапал свою фамилию на бумажке с заявлением.

— Спасибо, пан Ягода.

— Можешь не возвращаться в класс, — сказал он.

— Ну, конечно, — выдавил я.

Я вышел из кабинета, голова у меня шла крутом, я пошел в спальню. Там было пусто, я вытащил мой потертый чемодан и стал запихивать туда одежду и книги.

Позже я узнал, что товарищ Масак обвинил меня в высмеивании коммунистической партии путем отправления малой нужды на ногу сына одного из ее светочей.

Я собрался за десять минут, но я не знал, куда идти. Ягода велел мне скрыться и не оставлять следов, так что не могло быть и речи о том, чтобы ехать к одному из братьев. Но в целом мире у меня больше не было никого, к кому я мог бы пойти. Я вышел в коридор и стал у окна, я смотрел в окно и думал, я ждал какого-то знака. Мне нужно было только понять, в каком направлении идти, мне нужна была точка на карте, но я не мог найти ее. По коридору шел парень, которого я знал. Ему, как и всем прочим, полагалось быть на уроке, и я не знаю, какая высшая сила послала мне его в этот день. Он взглянул на меня и остановился.

— Что случилось? — спросил он.

Этот парень был одним из трех или четырех человек в Подебрадах, которым я мог рассказать обо всем, и я выложил все начистоту. Его звали Ян Клима, сейчас он — уважаемый хирург в Праге, а в то утро 1949 года он спокойно нашел выход из моего безвыходного положения.

— Вот что, езжай в Прагу и поживи несколько недель у моей мамы. — Он пожал плечами. — Потом что-нибудь придумается.

Он дал мне адрес и написал записку маме.

Вся моя зимняя одежда лежала в коробке где-то наверху, но я даже не подумал найти кладовщика. Я поблагодарил Климу, схватил чемодан и помчался прочь из Замка. Я ни с кем не попрощался. Я пошел на станцию и сел в первый же поезд на Прагу, ведь уже несколько лет я знал, что в один прекрасный день именно так и поступлю.

Часть 3

Прага

Лояльный коммунист

Для подростка, вышедшего из школы-интерната в двухэтажном городке, привыкшего быть дома после шести часов вечера, Прага — всегда освещенная, всегда в движении, деловая, возбуждающая в любое время суток, — явилась чем-то совершенно новым.

У меня совсем не было денег, но я был счастлив уже оттого, что мог идти по улицам в центре города и смотреть по сторонам. Тут были трамваи, о которых я мечтал в детстве, красивые женщины, иностранцы, такси, великие спортсмены, блестящие черные лимузины политиков и секретной полиции, музеи, роскошные проститутки, кафе и театры.

Пани Климова, бесспорно, принадлежала к числу ангелов. Она только взглянула на записку Яна и сразу же показала мне, как огромное кресло, стоявшее в маленьком кабинете, превращалось в кровать. В этой кровати я проспал два года.

Второй задачей в Праге было найти гимназию, где я мог бы доучиться последний год и получить возможность поступить в университет. Мне было необходимо поступить в университет, чтобы не загреметь на два года в армию. Несколько дверей захлопнулись передо мной, но потом похожий на ростовщика директор гимназии на улице Била посмотрел на мой последний табель и велел приходить утром.

На следующий день я встретил Томаша Фрейку. Он единственный из мальчиков сидел за партой один, так что я сел с ним. Позже я понял, что с Фрейкой никто не хотел сидеть, потому что его отец был партийный функционер, занимавший высокое и непонятное место, хотя я думаю, что причина заключалась не только в этом. Я так до конца и не понял, почему ребята не любили Томаша. Может быть, он казался немного странным, слишком замкнутым и слишком скромным, и он редко принимал участие в обычных классных делах, но мне было все равно. Я иногда давал ему списывать на контрольных, а остальное меня не касалось.