Страница 150 из 162
В действительности было совсем не так. Кремлевские куранты научил играть «Интернационал» отнюдь не старый часовщик, а молодой художник-карикатурист по фамилии Черемных. Он отлично справился со своей задачей, хотя все его познания в музыкальной инструментовке сводились к тому, что он неплохо играл на гитаре. Но такова была характерная черта этого талантливого самородка, что он решительно и смело брался за любое дело, которое вызывало у него интерес. Таким он был и в быту, и в искусстве. Во всем его выручала удивительная природная смекалка, находчивость и, как говорится, «золотые руки».
Все в нем, начиная от характерной «сибиряцкой» фамилии (он родился в Томске в многодетной семье отставного военного), до неторопливой солидной поступи, было кряжистое, крепкое, если можно так сказать, медвежатистое, под стать и звали его — Михал Михалыч.
Как-то, будучи в гостях у Черемныха и его милой супруги Нины Александровны, я обратился к нему:
— Михал Михалыч! На днях я смотрел во МХАТе «Кремлевские куранты». Там по просьбе Ленина часы на Спасской башне настраивает на музыку «Интернационала» какой-то старый часовщик. Но говорят, что это сделали вы. А как на самом деле?
Черемных рассмеялся.
— Откуда взялся часовщик, я не знаю, это надо спросить у Погодина. А дело было так. В восемнадцатом году я жил на квартире у своего хорошего знакомого Виноградова, работавшего в аппарате Совнаркома. Будучи на докладе у Ленина, он услышал пожелание Владимира Ильича настроить часы Спасской башни на мелодию «Интернационала». За эту настройку какая-то иностранная фирма заломила огромную сумму. Виноградов, не раз слушавший, как я играю на гитаре и, видимо, уверовавший в мои музыкальные способности, спросил: «Миша, вы не смогли бы настроить часы?» — «Смогу», — ответил я решительно. Это оказалось непросто, но я справился. Вот и все.
— Да будет вам о часах, — вмешалась Нина Александровна. — Давайте перекусим. Пельмени уже сварились.
— А вы умеете кушать пельмени? — спросил меня Черемных.
— Случалось, — с некоторым удивлением ответил я. — Нужно, как будто, поддеть пельмень на вилку и положить в рот.
— Э, нет! — серьезно сказал Михал Михалыч. — У нас в Сибири их едят так: подаются на стол пельмени в прозрачном бульоне. Такие жирные, что даже пар от них не идет. У вас уже приготовлены водочка и стакан холодного сырого молока. Налита верхом тарелка с пельменями. Пельменей больше, чем бульона. Поперчены, посолены. Выпиваете водку, сейчас же берете в левую руку стакан с молоком, правой захватываете ложкой пельмени. Отправляете их в рот, и сразу же глаза лезут на лоб. Во рту — ад! Вы быстро делаете большой глоток молока, и во рту… рай! Затем всю процедуру повторяете. Не забудьте! Раз — водка, раз — пельмени, раз — молоко! И все это быстро, особенно в начале, когда пельмени еще очень горячи.
Об этой забавной «инструкции» рассказывает в своей книге воспоминаний и Нина Александровна.
Между прочим, я не сомневаюсь, что эта «система» поедания пельменей целиком придумана самим Михал Михалычем, который свою самобытность, стремление, чтобы было непохоже, всегда вносил в любое дело и в любую область. Например, начав работать в РОСТА в качестве художника-плакатиста, он сразу придумал показывать свои плакаты в пустующих витринах магазинов, тем более в них за отсутствием товаров в ту пору нечего было выставлять. И с этого начались знаменитые «Окна РОСТА».
Живая, остроумная затея имела явный успех, хотя вряд ли кто-нибудь мог предвидеть, что эта интересная выдумка художника-сатирика вырастет в принципиально новую, плодотворную форму боевой революционной агитации, станет большим явлением советской художественной культуры. Однако именно так и произошло.
Самобытность и непохожесть характерна и для изобразительной манеры Черемныха-плакатиста, резко отличающейся и от манеры таких классиков плаката, как Дмитрий Моор и Виктор Дени (Денисов), и от других художников-плакатистов.
Яркая и доходчивая, идущая в темпе событий форма плакатной агитации, созданная по мысли Черемныха, получила свое второе рождение через два десятилетия и была принята на вооружение в другую великую и суровую годину — в дни гитлеровского нападения на нашу Родину. «Окна РОСТА» теперь назывались «Окнами ТАСС». И вновь на боевом посту художника-агитатора — Михаил Черемных. Первый плакат, появившийся в витрине на Кузнецком мосту, принадлежал его кисти. Один из первых сатирических листов — «Окно ТАСС» № 5 под названием «Чего Гитлер хочет и что он получит» по теме и композиции перекликался с «Окном РОСТА», нарисованным рукой того же художника в 1919 году и называвшимся тогда — «Чего Деникин хочет и что он получит». Так в творческой биографии Черемныха символически сомкнулись две незабываемые эпохи. Агитационное искусство художника прозвучало со свежей, грозной патриотической силой.
Нельзя не сказать, что диапазон его художественных приемов был весьма широк и разнообразен. Художник мог быть в своих изобразительных решениях строгим, скупым, лаконичным, но мог быть щедрым на яркое красочное воплощение образов, реалистическую, почти натуралистическую живопись.
Я вспоминаю серию рисунков гуашью на темы произведений Салтыкова-Щедрина, сделанные Черемныхом в 1939 году к годовщине смерти великого писателя-сатирика. Когда эти работы были представлены выставочной комиссии, то вначале воцарилось молчание. А затем, не приступая к обсуждению, члены комиссии разразились единодушными аплодисментами. Это было естественно вырвавшееся, подобно электрическому разряду, восхищение великолепным мастерством художника, глубоко понявшего смысл и дух щедринской сатиры, блеснувшего точной и выразительной лепкой сатирических образов, ярким и звонким колоритом красок.
Творческий облик Черемныха неотделим от его человеческих качеств и черточек. На протяжении сорока лет знал я Ми-хайла Михайловича и ни разу не видел его раздраженным, нервным, с кем-нибудь повздорившим. Я не помню, чтобы Черемных вышел из себя, повысил голос, раскипятился… Он был не словоохотлив. На совещаниях и обсуждениях обычно хранил невозмутимое молчание и, только уступая настойчивым приглашениям, немногословно и как-то застенчиво высказывал свое мнение. Говорил он густым басом, короткими лаконичными фразами, произнося их своеобразной, характерной для него скороговоркой.
Помню, однажды ему пришлось выступать докладчиком на очередном критическом обсуждении в «Крокодиле». Черемных не любил и обычно не соглашался выступать публично, но на сей раз не счел возможным отказаться, хотя и с крайней неохотой. Разложив перед собой несколько листов исписанной бумаги, Михал Михалыч сделал очень обстоятельный обзор работ крокодильских художников, высказал много интересных и метких замечаний.
— Превосходный доклад написали вы, Михал Михалыч, — сказал я ему по окончании обсуждения.
— А я не написал доклад. Я его нарисовал, — серьезно ответил Черемных.
— Как так? — удивился я.
— А вот, пожалуйста, — и Михал Михалыч протянул мне свои листки.
И действительно, все, о чем говорил Черемных, было им предварительно изображено на бумаге при помощи условных схематических рисуночков и каких-то иероглифических фигурок. Листы были сверху донизу густо испещрены всевозможными значками, закорючками, стрелками. Карикатуры, о которых шла речь в докладе, были обозначены лаконичной схемой их композиции. Их легко можно было узнать. Разнообразными графическими значками (мне трудно их теперь вспомнить) были также запечатлены критические оценки тех или иных рисунков, удачи или неудачи художников.
Такой чудной «текст» доклада был чрезвычайно характерен для оригинального черемныховского склада, для его изобретательного и находчивого ума, который посещали самые неожиданные, подчас курьезные, а большей частью интересные и плодотворные идеи.
Ему была присуща высокая скромность человека, твердо в себе уверенного, знающего себе цену, не считающего нужным себя афишировать, но без колебаний поступающего и в жизни и в искусстве так, как он считал это нужным. Таким он и остался в моей памяти.