Аналогичный мир

— Ловко. Мы в каменоломнях под обвал так ставили. Но там сложностей много.

— У ковбойского костра расой не считаются. Не до того. Но обиды… и через три поколения помнят. Сказал — сделай. Не можешь — не обещай. Первое дело для ковбоя слово держать. В спину не стреляй. Поймают на таком, вешают без разговора. А в лоб получил, так сам виноват. Стреляй быстрее.

— У нас в камере тоже так. Бей первым.

— И в лагере.

— Везде одна хренотень.

— Не скажи. Мы свободные были. И с оружием.

— Так вы ж белые.

— Когда других нет, то хрен тебе твоя белизна поможет! Рабы сытнее нашего жили.

— Так ты за сытостью дёрнул оттуда?

— Я тебе так врежу сейчас, чтоб ты думал, прежде чем вякнуть!

…

— За мины ты зря на меня вызверился. Что знаю, то знаю.

— Эндрю, я ж сказал тебе. Поймаю, башку оторву к чертям свинячьим.

— Он и без неё проживёт.

— Ну вас к дьяволу. Только если на что наткнётесь, меня сразу зовите. Сами не лезьте.

— И тебя не пущу.

— И не надо. Только с минами не шутят. Нас привезли, помню. Выгрузили. Построили как всегда. Поле, трава, цветы там… Всем лечь, первая шеренга марш! Полтора метра, и все легли. Раненых не было. Вторая марш! — и страшная невероятная ругань.

— Зачем?!

— Проход делали. Понимаешь? Нас на мины гнали. Мы подрываемся, за нами уже чисто. Нас там сотнями положили. Всех, без разбора. Статья не важна, а срок у всех один — до смерти!

— И вы шли? Да развернулись бы…

— На пулемёт, падла?! Пулемёты сзади! А на мину наступить — смерть лёгкая. Меня в последнюю шеренгу запихнули. Мы и прошли. Не все. Я между двумя шагнул, увидел, что торчит хреновина эта, усик взрывной, и перепрыгнул. И упал. А сосед наступил. И земля, и то, что от него осталось, всё на меня…

— На, глотни. Попей, а то заходишься.

И стук зубов по горлышку. И уже спокойнее.

— А потом начальство охранюгам втык сделало, что… нерентабельно. Не хватит нас так. И из присов, ну, пленных, отобрали, кто мины знал, и те уже по-умному снимали, разряжали. А нас, кто на том поле уцелел, нас подручными к ним поставили. Я долго с одним работал. Пока меня не ранило. Легко. Так, что не добили, а в лазарет отправили. А оттуда я уже в другой лагерь попал. Так что мины я знаю, не хуже, чем ты… седловку.

— Это ты… в Хаархане был?

— Хаархан — финиш. Оттуда только на небо этап.

…

— А вот говорили, что вы… без этого не можете. На любую кидаетесь.

— Маньяки, одним словом.

— Понимаете… Нам и в самом деле всё равно с какой. И не глядя можем. И если не приказали работать, то нам на неё… накласть с присвистом. Но что они, гады, с нами сделали. У нас семя мёртвое. Вот где-то так в тринадцать лет нам его убивают. И тогда…

— Как это?

— Выговорись, тебя уже трясти начинает.

— Ладно. Значит, это так. Врач тебя смотрит. Как всегда на сортировке. Лежак высокий, вроде койки. Но с ремнями. Привязывают в распор, и там даже как выступ такой, чтоб наверх всё было. И колют.

— Что?!

— Ну, ты что, Фредди, уколов не знаешь?

— Куда колют?

— В яйца! Воткнут по игле в каждое и оставят. Лежишь, а они подходят и то розовую тебе туда вольют, то белую, то… ещё что. Боль… орёшь, заходишься, корёжить тебя начинает, а привязь держит, не шелохнёшься. Особо горластым рты затыкали.

— И долго так лежишь?

— Не знаю. Кто вырубается, то откачивают. Но… не знаю. Мы время по голоду чувствуем, а тут уже ни голода, ничего нет… понимаете, больно, и всё. И не умолишь, не упросишь. А потом, потом отвязывают и на колени ставят, и благодарить должен, руки им целовать должен, что тебя таким сделали, что разрешили телом своим служить им…

— Эркин, ну… ну, не надо, может…

— Ладно, пережил уже. Болит долго потом. Потом растравляющим поят и гонят работать. Этого я не помню толком, в чаду от боли был. Но когда отошёл, они уже у меня такими стали. И если дня три, там четыре, не поработаешь, семя гореть начинает. Головы о стены бьют, сами себя руками душат, чтобы от боли избавиться. И как начнёт дёргать, сами к надзирателям кидаемся. Дайте… дайте работу. Слить надо. А без работы, без приказа нельзя. Мы ж… нельзя нам без приказа… Горит, распирает, дайте… хоть с кем, хоть как, да по-любому, но чтоб от боли избавиться. Надзирателям веселье. Им… им смешно на нас глядеть, понимаете вы это, смешно им!

— Ну, ну, хватит, парень. Сейчас-то уж…

— Горел я, понимаете, горел! В имении. Мне стерва эта маленькая на ломке наступила на них, к шипам прижала. Я ж на шипах лежал. Они у меня чёрными были. Ног свести не мог. Меня в скотники сунули, и я гореть начал. А если б и дали мне тогда кого, я б с отдавленными всё равно не сработал, больно это. Не знаете вы боли такой! Мне потом на всё накласть было, хрен меня плетью или чем пуганёшь. На токе такой боли нет!

— А… ну, успокойся. На вот, попей. Отлегло?

— К сердцу подошло очень. Фредди, дай подымить.

— Тебе бы крепкого сейчас.

— Обойдусь. Держи, спасибо. Спиться боюсь. Андрей вон сказал, что хмель не держу.

— Пить не умеешь, точно. Тебя легко берёт.

— Ладно. Что было, то было. Что как клеймо это на мне, тоже ладно. Хватит, наверное, завожусь на этом легко. Все хлебнули, но вам хоть вспомнить есть что, а мне… про баб, беляшек, вам на потеху рассказывать…

— Про баб все могут?

— У тебя их много было?

— Не считал, но мне хватило.

— Ну, так ты и старше нашего.

…

И была последняя ночёвка перед равниной. В этот вечер долго сидели у костра молча. Фредди чистил кольт, сосредоточенно точил и правил всем ножи Андрей. Эркин, после того разговора упорно молчавший почти весь день, вдруг заговорил первым:

— На равнине придётся два костра ставить.

— Чего так?

— Отделяешься, что ли?

— Нельзя тебе со мной у одного костра, Фредди. Расу потеряешь.

— Слушай, — Фредди даже глаз на него не поднял, занятый кольтом. — Ты, вроде, сегодня с коня не падал и головой не прикладывался. С чего это у тебя?

— Нет, Фредди. Ты не обижайся. Мужик ты что надо. Потому и подставлять тебя не хочу. Здесь мы одни. Как мы из одной фляги пьём и говорим без сэров… Об этом только Джонатан знает. С ним ты без нас разберёшься. Ведь так? А там… если увидит кто. Не простят тебе этого, Фредди. Хорошо, если к нам загонят, к цветным, а если нет… Ведь тебя убьют.

— Ну, это им сильно постараться надо, — усмехнулся Фредди.

— Стрелок ты классный, — улыбнулся Эркин, — и на кулаках силён. Но от своры ты не отобьёшься. Ты ж русских на помощь звать не будешь. А свора только русских боится.

— Свора — это кто?

— Мы их в городе так звали. Как их белые зовут, не знаю. Но они, где только могут, давят нас. И тех белых, кто… ну, не добр, кто просто по-человечески к нам, они тоже давят. Белым торговцам продавать нам запретили. Я в кроссовках тогда был, помнишь? Тайком покупал. Больше сотни отдал.

— Ого! Нагрели же тебя.

— Хрен с ним. Не я таился. Торговец. Джинсы эти я у белой на барахолке купил, так её больше там не было. Не за джинсы, за то, что со мной вежливо говорила. Так чего ж я тебя…

— Стоп! — Фредди зарядил кольт и спрятал его в кобуру. — Всё я понял. За заботу спасибо, честно, без смеха. Но у ковбойского костра расой не считаются.

— В Аризоне?

— Ковбой он везде ковбой. А так… что ж, я старший ковбой, вы под началом у меня. У моего костра я командую. Всё понял? Вон, Эндрю ж не боится.

— Он уже потерял, ему бояться нечего.

— А я её не терял, — улыбнулся Андрей. — В одну камеру меня с чёрными не сажали, доедать за цветными не заставляли.

— А по приговору?

— И в приговоре про расу ничего не было. Если где дело моё найдут, по бумагам я белый.

Изумление Эркина было настолько явным, что Фредди невольно рассмеялся.

— Какого ж ты чёрта к нам на прописку пришёл? Ты ж и так мог… И из-за номера бы не психовал. Белым же медосмотра не делают.

— Я сам с себя расу снял, — улыбнулся Андрей. — Не желаю быть белым. Понял?