Ребята Скобского дворца

— Братцы, здесь мордобой начинается! — с восторгом ужаснулся Копейка, бросаясь вперед.

Свернув за Копейкой на Николаевскую улицу, ребята застряли. Цепь городовых, перегородив соседний переулок и не пропуская демонстрантов, уговаривала их разойтись.

— Бей фараонов! Доло-ой! — ревела толпа, обрастая новыми сотнями людей, занимая уже всю мостовую.

— Доло-ой! — грохотало эхо, прокатываясь по всей улице.

Находившиеся рядом казаки вдруг неожиданно покинули городовых. Цокот их копыт постепенно затих в узких, словно коридор, переулках. А рев возбужденной толпы становился все громче.

Восставшие пошли на полицейских. Зазвучали выстрелы, полетели камни. Городовые съежились, стали отступать.

Скоро они были смяты. Улица ревела от восторга. С крыш домов, из окон отдельных зданий продолжали строчить полицейские пулеметы, звучали ружейные выстрелы, но толпа возбужденных людей уже больше не отступала.

Восставшие захватывали оружие, брали в плен городовых, вели арестованных, несли раненых. Перестрелка гремела во многих местах.

Охваченные боевым восторгом и радостью победы, ребята попали на Офицерскую улицу. Здесь целый квартал занимал Литовский замок. Серый, огромный, выступающий полукругом, с тяжелыми угловатыми башнями и черными массивными железными переплетами решеток на окнах, он мрачно возвышался среди остальных домов. Толпа уже разбила железные ворота тюрьмы, обезоружила, разогнала тюремную стражу и ворвалась внутрь.

Ребята тоже бросились к тюремным стенам, протискиваясь ближе к сорванным с петель воротам. Оттуда уже торопливо выходили и выбегали заключенные в серых арестантских халатах, позвякивая кандалами. Тут же на улице, на камнях, добровольные кузнецы помогали сбивать кандалы. Людей в серых халатах и тяжелых деревянных котах подхватывала на руки ликующая толпа и уносила их дальше от решетчатых окон тюрьмы. Литовский замок начал дымиться.

— Горит! Горит! — слышались восторженные крики.

Толпа плясала, ликовала на мостовой. Люди обнимались, целовались... Громовое «ура» перекатывалось по Офицерской улице и прилегающим к ней переулкам.

Языки пламени быстро распространялись по всему зданию, они уже лизали крышу. Клубы густого черного дыма выбивались из разбитых решетчатых окон камер. А из тюрьмы все шли и шли люди в серых арестантских халатах, с такими же серыми, словно покрытыми пылью или плесенью, изможденными лицами. Только глаза у них радостно блестели. И толпа вокруг продолжала бушевать:

— Ура-а-а! Да здравствует свобода!

Уже загорался передний фасад тюрьмы, выходивший на Офицерскую.

— Ангелы-то, ангелы сгорят... — причитала возле Ванюшки пожилая женщина из простонародья, видя, как дым завивается над двумя скульптурными изображениями ангелов, державших позолоченный крест на фронтоне здания.

— Пускай горят и черти и ангелы, — отвечал ей заросший густой рыжей бородой солдат в зеленоватой шинели, с перевязанной рукой.

— Ребята! Наш, из Скобского дворца! — закричала вдруг Фроська, узнав в одном из арестантов механика Максимова.

Царь, который как трофей держал в руках сломанные ножные кандалы, тоже узнал механика.

— П-павел Сергеич! — радостно закричал он, размахивая кандалами.

Скобари бросились было к Максимову, но того уже подхватила толпа и понесла на руках по Офицерской. А оттуда на всю улицу зазвучала песня:

Только стихла песня, как, прорывая шум и гвалт, чей-то громовой басистый голос провозгласил:

— Товарищи-и! В борьбе с самодержавием погибли сотни и тысячи наших братьев... Почтим их память!

И сразу же десятки, сотни, а затем и тысячи людей обнажили головы, и медленно по людскому половодью поплыли хватающие за сердце грустью слова:

Громко, во весь голос пели все скобари.

Насупившись, потемнев от копоти и дыма, слушали песню каменные стены Литовского замка с массивными железными решетками в окошках-бойницах.

Огонь бушевал все сильнее. Трещали деревянные балки перекрытий. С грохотом валились вниз стропила крыши.

Подувший после полудня ветер с Финского залива еще сильнее разжег огонь.

А окружавшие тюрьму люди не прекращали кричать «ура» и петь революционные песни.

Горел старый мир, мир горя, насилия, крови и слез.

В густых сумерках февральского вечера возвращались ребята домой. Навстречу им на Косой линии попался блуждавший эти дни одиночкой Петька Цветок.

Он гордо, как генерал перед солдатами, прошел чеканным шагом мимо скобарей и гужеедов, держа в руках офицерскую саблю с кожаным темляком.

— Г-где взял? — не выдержав, первым осведомился у него Царь.

Цветок вызывающе выхватил из ножен стальной клинок и, лихо отсалютовав им над головой, ответил:

— Жандарма одолел!

С важным видом он удалился домой, так и не сказав, конечно, что жандарма обезоружил вместе с рабочими его отец дворник Кузьма.

Глядя на Цветка, у ребят сразу померкли захваченные ими революционные трофеи: у Царя — сломанные кандалы, у Копейки — солдатский штык, у Спирьки — морской кортик, у Ванюшки — поднятая с панели медаль городового с надписью: «За веру, царя и отечество!»

— З-завтра мы тоже... — смог только проговорить Царь и отбросил сломанные кандалы.

У крайнего подъезда Скобского дворца одиноко и безмолвно стояла мать Кузьки Жучка. Она жадно вглядывалась в проходивших мимо ребят. Она все еще ждала. После смерти мужа на германском фронте, кроме сына, никого у нее больше не осталось.

Ребята, поняв, что Жучок так и не вернулся домой, почувствовали себя виноватыми, прошли домой тихо, молчаливо.

Вряд ли кто в эту ночь в Петрограде спал спокойно. Выглядывал в окно и Ванюшкин дед Николай Петрович. Заревом от многочисленных пожарищ отсвечивало сумрачное небо. Трещали выстрелы. Ожесточенная перестрелка не утихала ни на один час.

Наступило серое облачное утро. Как и в предыдущие дни, ни один фабричный гудок не загудел и не задымила ни одна заводская труба.

Утром на двор Скобского дворца принесли из приемного покоя Николаевской больницы бездыханное тело Кузьки Жучка. Был он убит наповал полицейской пулей в тот день, когда вместе с ребятами находился на Знаменской площади.

Лежал он на дворе у ворот на разостланной простыне, крепко сжимая в руках свою шапчонку, и глядел на окружающих застывшими глазами.

Над Кузькой, обливаясь слезами, голосила худенькая простоволосая женщина. Стоя на коленях на мерзлой земле, она нечеловеческим голосом со страшным отчаянием просила:

— Сынок! Родименький! Поднимись! Встань на свои ножки! На кого ты меня спокинул?

Мать совершенно обезумела от горя. Она лежала на снегу, обхватив своими скрюченными руками тело сына. Вокруг, сняв шапки, стояли скобари. Плакали девчонки, и громче всех Фроська. Опустив голову, с суровым, словно каменным лицом стоял Типка Царь. Безудержно плакал, не стесняясь слез, Ванюшка, чувствуя себя больше всех виноватым в смерти Жучка.

Тело Кузьмы унесли в дом. Мать его увели под руки. А ребята отправились опять на улицы. За ними увязался и Цветок. Шли молчаливые и серьезные. Ребят на этот раз вел Ванюшка. Направлялись они на квартиру к околоточному Грязнову. Но опоздали...

У ворот углового дома на Гаванской уже толпился народ. Околоточный Грязнов лежал на дворе у забора, уткнувшись лицом в грязный талый снег. На ровно остриженном затылке его чернела запекшаяся рана.

Молодая женщина, по виду кухарка, в ситцевом платье и в накинутой на плечи плисовой жакетке, скороговоркой, торопливо рассказывала: