Страница 23 из 46
— Дядя Варьяш! — задыхаясь от волнения, прокричал он. — Идите сюда! Какой-то вор побывал у зеленорубашечника!
— У какого такого зеленорубашечника? — не понял дядя Варьяш.
— У Шлампетера! — нетерпеливо объяснил Габи. — Идите скорее, а то он убежит. Вы его не бойтесь, он такой маленький, щупленький… Он только что вышел из квартиры и запер дверь на ключ…
Дядя Варьяш выскочил во двор и помчался за Габи.
Они подбежали к воротам как раз в тот момент, когда незнакомец вышел из темного подъезда и зашагал под мрачной аркой ворот. Дядя Варьяш моментально захлопнул ворота перед самым носом незнакомца, запер их на ключ, скрестил на груди руки и, приняв воинственную позу, уставился на человека, в котором он с первого же взгляда угадал самого типичного воришку. В то же время дядя Варьяш сразу сообразил, что справится он с ним легко, так как вид у вора не очень-то внушительный.
— Прошу вас, выпустите меня, пожалуйста, — прошептал незнакомец, пряча глаза.
— Нет уж, голубчик, отсюда вам не уйти, — заявил дядя Варьяш. — Сначала мы сдадим вас полиции.
— Но за что? — снова шепотом спросил незнакомец. — Ведь я все сделал так, как приказала полиция.
— Что такое? — грозно переспросил дядя Варьяш. — Значит, это полиция приказала вам забираться в чужие квартиры?!
— Видите ли… одним словом, как пострадавшего от бомбежки, меня поселили… — пролепетал незнакомец. — Но если вы требуете, я могу выехать от Комлошей…
— Что за чушь вы порете? — прикрикнул на него дядя Варьяш. — Если вы принимаете нас за дураков, то глубоко ошибаетесь. Говорите тут же, кто вы такой и что вам понадобилось в чужой квартире! Иначе отсюда не выйдете!
— Но позвольте… — промямлил человек, — я Теофил Шлампетер, ведь вы меня знаете. Можно мне уйти?!
Дядя Варьяш и Габи переглянулись и чуть не открыли рот от изумления. Как это они не узнали зеленорубашечника?.. Невероятно! Правда, до сих пор он казался им настоящим богатырем, земля под его сапогами дрожала, дом сотрясался от его голоса, и вдруг такая перемена… Непонятно!
— Но что же с вами случилось? — допытывался дядя Варь- яш не без злорадства. — Ведь вы похожи сейчас на огородное пугало, ей-богу.
Он потащил зеленорубашечника на свет, чтобы хорошенько его разглядеть и убедиться, не обознался ли он. Да, это был Теофил Шлампетер собственной персоной. Маленький, бледный и испуганный…
— Всему виной этот проклятый указ, — горько посетовал зеленорубашечник. — Ведь согласно указу с нилашизмом покончено и впредь запрещено носить форму. Они решили погубить страну, заключить мир. Но вы, дядюшка Варьяш, надеюсь, подтвердите, что я ничего не совершил? И, видите ли, у меня нет гражданской одежды… Вот я и надел то, что нашел в квартире того евр… то есть господина Комлоша… Так сказать, решил взять на время, но по первому требованию верну, потому что раздобуду себе другую одежду…
— Рекомендую вам сделать это как можно быстрее, — злорадно посоветовал дядя Варьяш, отпирая ворота.
Зеленорубашечник скрылся. В длиннющих брюках, смешно болтавшихся на его тощих ногах, он совсем был не похож на самого себя. Да, он ничем не напоминал того противного типа, который, широко расставив ноги, стоял в убежище и с удовольствием разглагольствовал, — того самого типа, который вскидывал вверх руку, будто тренировался в поднятии тяжестей, и выкрикивал «баторшаг» таким зычным голосом, словно командовал целым полком. Нет, это был совсем другой Теофил Шлампетер, сбитый с толку, смертельно испуганный, и в этом убедились не только дядя Варьяш и Габи, но и господин Розмайер, и Тыква, и даже Эде.
Тыква оправдывался, что вынужден был подчиниться насилию, когда согласился переселить зеленорубашечника в квартиру Комлошей. Розмайер называл его уже не братом, а просто Шлампетером. Его превосходительство Теребеш не отвечал на приветствия, а в бомбоубежище и вообще отворачивался от него. Ну, а Эде постарался забыть, что еще недавно ставил Теофила Шлампетера выше доктора Шербана.
Однако ребята ни о чем не забыли и каждое утро спрашивали у Эде, что поделывает его братец. Эде злился и клятвенно уверял, что нет у него брата, что он единственный сын господина Розмайера, но избавиться от ребят он никак не мог, потому что школа переехала в квартиру Розмайеров. Да, да. Дело в том, что у Розмайеров имелся радиоприемник — тот самый, который они купили у Чобанов, — и теперь все дети ходили к ним на радиозанятия.
На первых порах эта радиошкола обещала быть прекрасным развлечением. Во время урока арифметики, например, запросто можно было читать сказки. Если кто-нибудь во время диктанта бездельничал, то его никто не ставил в угол. Во время урока родной речи можно было преспокойно играть в «блошки». Тем, кто не выучил урока, не ставили «кол», и наоборот, те, кто старался учиться хорошо, не получали «пятерок». И никто ничего не записывал в дневник, например, тому кто подкладывал кнопку на стул впереди сидящему.
Габи скоро надоели все эти развлечения, и он принялся внимательно слушать, решив, что радиошкола может его научить грамотно писать. Поэтому он каждый день аккуратно приходил в школу, иначе говоря, в дом к господину Розмайеру.
У Розмайеров была лучшая квартира в доме. В кухню корчмы можно было попасть как раз из той комнаты, где проводились радиозанятия, так что во время уроков в ней всегда витал дразнящий запах жареного мяса, за исключением тех случаев, когда на кухне что-нибудь пригорало, и тогда все забивал едкий запах подгорелого жира. Комната была битком набита мебелью. В ней стояли три стола. Один из них — простой, коричневый, окруженный обычными венскими стульями, второй — с резными ножками, украшенными огромными кошачьими когтями. Третий — круглый, отделанный позолотой. В углу стояла стеклянная горка, сплошь заставленная фарфоровыми пастушками и надувными резиновыми свинками. Рядом с ней большой посудный шкаф. И несмотря ни на что, в комнате всякий день прибавлялась какая-нибудь новая вещь: то передвижной столик на колесиках, то нечто среднее между диваном и креслом, то настенный буфет с музыкой, наигрывавший мелодию «Редкая пшеница, редкий ячмень». Потом появилась другая музыкальная вещица — большие напольные часы, которые каждые четверть часа отбивали время так звонко и переливчато, что даже заглушали голос диктора. Наконец однажды утром дюжие рабочие втащили и поставили в угол рояль. Рояль был короткий, узкий, высокий, и поэтому Шефчик-старший тут же заметил: «Это не рояль, а пианино». Но как выяснилось, это было не пианино, а пианола.
Габи спросил у господина Розмайера, кто на нем умеет играть, и тот указал на Эде. И Эде действительно умел играть. Он что-то повернул позади пианолы, и в тот же миг в комнате зазвучал марш Ракоци. Вот тогда-то многие и решили, что это никакая там пианола, а просто-напросто большая шарманка. Но как бы то ни было господин Розмайер явно гордился своей пианолой, а в особенности музыкальным «дарованием» Эде. Но если уж говорить по-честному, ему нравилось именно то, что при звуках пианолы в корчму набивалась уйма посетителей и что они, уходя, оставляют денежки в кассе.
Как-то раз довольный господин Розмайер снова кивнул Эде:
— Ну-ка, сынок, сыграй еще!
Эде, разумеется, упрашивать не пришлось. Он снова завел «рояль-шарманку», и снова загремел марш Ракоци.
Едва прозвучали первые несколько тактов, как из соседней комнаты донеслись нечленораздельные выкрики. Дверь с треском распахнулась, и, пошатываясь, вошел немецкий солдат. Солдат, видимо, основательно налился холодным, прямо со льда пивом у Розмайера.
— Хайль! — оглушительно гаркнул он и вскинул руку.
Но он, видимо, не рассчитал силы взмаха и, чтобы не потерять равновесие, ухватился за позолоченный столик. Стоявшая на столике фарфоровая статуэтка упала на пол и со звоном разбилась. Но господин Розмайер даже и глазом не повел, а вежливо ответил:
— Хайль!
— Што это за музик? А? — пробасил немец.
— Марш Ракоци, герр фельдфебель, — почтительно объяснил господин Розмайер. — Играет мой сын. Мой сын…