Взрыв

Конечно, Балашов попал на стройку не совсем уж несмышленышем.

Были у него летние практики всякие: учебные и производственные. Но там было все не так, там все будто понарошку происходило. Дело он видел не изнутри, а снаружи.

Будто одни люди, допустим, вкалывают — хребет трещит, а другие (очень, кстати, нормальные, совсем не тунеядцы) ходят вокруг — руки в брюки, поглядывают и ума набираются.

Правда, была у Балашова одна практика, где он впервые почувствовал, что может что-то, что он работник, какая-то величина на земле, а не круглый нуль, школяр, студентик, которого всерьез никто не принимает.

Начальнику отдела хотелось быть решительным. Он встряхивал узенькой, сухой, как дощечка, ладонью Санькину руку, и вчерашний разговор повторялся слово в слово:

— Какой курс?

— Третий.

— Прекрасно! Мне люди во́ как нужны!

Начальник пилил ладонью-дощечкой горло — показывал, как ему нужен Санька: позарез!

Потом он вскакивал, куда-то убегал, снова появлялся — маленький, решительный, ужасно озабоченный. Металлическим голосом отдавал распоряжения подчиненным — трем женщинам: старшему инженеру, просто инженеру и технику.

Санька сначала все перепутал. И не мудрено — поди догадайся, что щекастая девчонка с белесыми ресницами, которая поминутно глядится в зеркальце, делая при этом гордое лицо, — старший инженер. А две солидные тети: одна, помоднее, — просто инженер, другая, попроще, — техник.

Каждый раз, появляясь в отделе, начальник кивал Саньке. Кивок был чуть-чуть извиняющийся и в то же время очень решительный. Он показывал, что начальник все помнит, вот-вот освободится от неотложных дел и займется судьбой Саньки.

Потом обязательно начинались разговоры по телефону. Начальник с кем-то ссорился, кому-то грозил. Потом он исчезал. Насовсем.

Белесая девчонка — старший инженер, — отрепетированно приподнимая бровь, сообщала об этом Саньке, и он шел домой.

Забавная получалась практика.

На четвертый день начальник понял, что ему не отвертеться. Хочешь не хочешь, а делать что-то надо.

Он взял Санькину путевку, повертел в руках и с безнадежностью убедился, что Балашов студент третьего курса, направлен на производственную практику в железнодорожный отдел водоснабжения.

Начальник зачем-то потер пальцем солидную круглую печать на последней страничке. Лицо у него стало скучное.

Санька сидел на высокой чертежной табуретке нахохлившийся и злой. Ему было стыдно. Он понимал, что это глупо. Но ему все равно было стыдно. Будто он что-то выпрашивает.

Он поминутно поправлял очки и каждый раз, поправляя, стыдился их. Очки были круглые, в рябенькой оправе — ужасно старомодные. И пострижен он был как-то по-дурацки — на голове торчали рыжие клоки.

«Фулуалеа — Перья Солнца», — сказала про него подруге очень симпатичная девчонка в троллейбусе, и обе фыркнули. Смешливые такие девчонки. Тогда это даже понравилось Саньке. Несколько раз повторил он красивое слово — «Фулуалеа», и «Перья Солнца» было не хуже. Не «Рыжий, рыжий, конопатый, убил бабушку лопатой», а «Перья Солнца». «Славные девчонки», — подумал Санька.

Но теперь он вспомнил, что так звали какого-то подонка из рассказа Джека Лондона. Этого Фулуалеа в конце рассказа побили дохлой свиньей.

«Хорошенькое дело! Ну свиньей-то здесь меня не побьют», — подумал Санька.

Он поелозил по сиденью и сбоку, как воробей, взглянул на начальника.

Тот сидел где-то глубоко внизу, вдавленный в кожаное кресло, и тоже рассматривал Саньку. Санька потихоньку удивился — глаза у начальника были совсем круглые, как гривенники, и почти такого же цвета. Потом начальник устало улыбнулся и спросил совсем не бодреньким, а просто человеческим голосом:

— Куда ж тебя девать?

И от этого вопроса, от непривычного, неметаллического голоса Санька вздрогнул, растерялся и глупо сказал:

— Да мне все равно... Я не знаю... Куда-нибудь...

Тетя помоднее, просто инженер, весело предложила:

— Павел Александрович, а что, если ему паспортизацией станций заняться?

Павел Александрович выкарабкался из кресла и снова стал решительным начальником. Голос его зазвенел:

— Обрадовались, Вера Павловна? Перекладываете свою работу на могучие молодые плечи?

Вера Павловна кокетливо улыбнулась, а Санька невольно повел худыми, острыми плечами. Павел Александрович похлопал ладонью по путевке и сказал:

— Решено! Только оформиться придется слесарем. Единственное, что есть по штату. Но, — он поднял палец, выдержал многозначительную паузу, — работа будет инженерная! Ответственная работа.

Обстановка была торжественная. «Посвящение в рыцари Медного Крана», — подумал Санька, но хихикнуть не посмел. На него глядели серьезно и, как ему показалось, с надеждой.

Вера Павловна оказалась тетей себе на уме. Санька это понял в первый же день работы, когда, перемазанный и усталый, вылез из девятого по счету колодца. В этих колодцах находились водопроводные задвижки. Их надо было осмотреть и проверить, не текут ли.

К ужасу Саньки, все задвижки текли. Они прятались где-то под водой. Приходилось цепляться рукой за металлическую скобу, а другой шарить в воде — искать эту чертову задвижку.

Вода была грязная, стенки колодцев — в глине, а скобы ржавые. Санька появился в отделе в конце первого, рабочего дня мокрый с головы до ног, весь в рыжих пятнах, но с сияющими глазами и улыбкой до ушей. Он был хорош. Немая сцена удивления длилась довольно долго. Техник Темина даже потрясла головой, и Санька готов был поклясться, что она прошептала: «Сгинь! Сгинь!»

Первым, как и подобает, пришел в себя начальник. Он подошел к Саньке скользящей походкой и понюхал его. Пахло ржавчиной, по́том и энтузиазмом.

Он молча тряхнул Санькину руку.

Через неделю Санька понял, что он осёл.

Целую неделю он лазал, не разгибая спины, по всяким непотребным местам. Забирался на водонапорные башни, измерял там баки. Чуть-чуть не свалился в один. Торчал, лязгая зубами от холода, в глубоких шахтах насосных станций. И везде мерил, проверял, щупал, все старательно записывал. И каждый день чучело чучелом возвращался домой.

А потом выяснилось, что на все эти задвижки, башни, насосы и вообще на все водопроводное оборудование железнодорожных станций давным-давно заведены специальные журнальчики-паспорта со схемами, размерами и всем, чем надо.

А Санькина работа — типичный мартышкин труд.

Причем больше всего бесило то, что его никто не обманывал, — злиться и то не на кого. Русским языком сказали: проверить.

Санька представлял, каким он выглядел идиотом, когда с серьезным видом измерял здоровенные стальные баки на водонапорных башнях. Будто баки могли стать больше или меньше. Будто они резиновые.

Старший инженер Маринка, Вера Павловна и техник Темина просто животики надорвали, когда Санька, размахивая паспортами, допытывался, зачем он мерз, мок, пачкался целую неделю.

— Труд сделал человека, Санечка. Раньше он был обезьяной, — говорила Маринка.

Когда она смеялась и забывала делать гордое лицо, оно у нее становилось добрым и домашним.

— Вы были так восхитительны в своем страстном трудовом порыве, Саня, что просто грех было вам мешать, — ворковала Вера Павловна.

И даже Павел Александрович, который говорил, что все правильно, так и надо работать дальше, смотрел на Саньку как-то уж очень весело.

Дни тянулись, как резина, — тягучие и длинные. Санька торчал в отделе, смотрел, как Маринка щелкает арифмометром, и зевал до хруста в челюстях.

Единственным утешением были поездки. Считалось, что Санька едет в служебную командировку. Ему выписывали бесплатный билет, и он уезжал на весь день.

Санька любил ездить. Он выбирал себе такой маршрут, такие дороги, где нет электричек, аккуратненьких поселков с одинаковыми домами и дачников в полосатых пижамах.

Все было первозданное. Без фокусов.

В вагон набивались горластые грибники. Хвастались крепкими боровиками, подосиновиками на рябеньких ножках. От грибов пахло покоем и болотцем. Даже не верилось, что где-то есть большие города, переполненные автобусы и Маринкин арифмометр.