Иная терра.Трилогия

— Тебе виднее, — Стас склонил голову, стараясь не замечать, что Алик нахмурился при виде этого жеста.

Алик вообще очень нервно реагировал на каждую демонстрацию его, Аликова, превосходства. Оставшиеся до прихода Алькано минуты прошли в молчании.

— Звал? — просунулась в приоткрывшуюся дверь лохматая голова, вид которой мгновенно пробудил в памяти Стаса мгновения, которые он, казалось, давно уже забыл.

— Да. Хотел тебе кое-кого…

В этот момент Гранд увидел Ветровского. В его глазах отразились десятки самых противоречивых эмоций — от сумасшедшей радости до почти что ненависти — а потом испанец быстро пересек кабинет и остановился, не дойдя одного шага до потерянного несколько лет назад друга.

— Стек, — жестко произнес он, глядя ему прямо в глаза. — Ты вернулся.

Стас отвел взгляд.

— Да, — тихо ответил он. — Вернулся.

— Это хорошо, — хладнокровно сказал Гранд.

А потом ударил — коротко, без размаха, но сильно. Стас отшатнулся, машинально прижимая ладонь к разбитой губе, а Гранд отступил на шаг, окинул визави долгим взглядом, резко развернулся на каблуках, и вышел.

— …показать, — договорил Алик вслед Алькано.

— Ты все еще считаешь, что это была хорошая идея?

— Да. Поверь, я его знаю, — по губам Гонорина вновь скользнула мягкая улыбка.

— В любом случае, он прав. Это еще самое меньшее, что я заслужил, — с горечью сказал Ветровский.

— Стас, я, конечно, не могу встать и дать тебе по морде с другой стороны, но зато я вполне в состоянии запустить в тебя, к примеру, прессом для бумаг. Я уже наслушался твоего «виноват, виноват, виноват», и больше не хочу. Ты вернулся — этого довольно.

Через несколько минут, вновь прошедших в лишь единожды нарушенной щелчком зажигалки тишине, дверь опять открылась.

Гранд быстро вошел, пинком закрыл дверь, поставил на стол бутылку водки и три стопки.

— Закуски не нашел, — как ни в чем не бывало, сказал он.

Ветровский, ни говоря ни слова — во-первых, от изумления, во-вторых, он все равно не знал, что можно было бы на такое сказать — полез в свой рюкзак за последним кольцом домашней колбасы.

Алькано наполнил стопки до краев, небрежно накромсал колбасу.

— С возвращением, — улыбаясь, сказал он.

Чокнулись, выпили, закусили.

— А теперь — рассказывай, — потребовал испанец.

И Стасу почему-то оказалось совсем нестрашно выполнить это пугавшее его еще несколько минут назад требование.

Да, с Грандом оказалось на удивление просто. И Ветровский прекрасно понимал, что с остальными ему так не повезет. Да и не заслужил он всего этого! Ни понимающей улыбки Алика, ни прощения орденцев, ни тем более — этого удара, снявшего с него большую часть вины перед Алькано.

Стасу до сих пор было интересно — понимал ли сам юный испанец, что он сделал? Имея право не простить, он имел право также и на месть. И он отомстил — съездил старому приятелю по физиономии, поставив тем самым жирный крест на всех обидах.

— Стас, мясо стынет! — окликнул его Алькано.

— Спасибо, — сказал Стас, машинально взял протянутый шампур, машинально же начал есть, не чувствуя вкуса.

Его план, выглядевший таким безупречным и идеальным еще пару часов назад, теперь казался глупым и смешным. Но за неимением другого…

Расправившись с шашлыком, Ветровский подошел к костру. Установил треногу, повесил над огнем наполненный вином котелок. Пока вино нагревалось, он нарезал яблоки и апельсины, вытащил из кармашка рюкзака приправы.

— Глинтвейн? — удивился Алик, подъезжая чуть ближе.

— Ага.

— Ты же вроде всегда был категорически против алкоголя на собраниях ордена, не считая символического бокала вина на человека в честь каких-нибудь особых событий?

— Во-первых, глинтвейн — это уже не совсем алкоголь. Да и холодно сегодня, никому не помешает согреться. А во-вторых… Алик, я, наверное, глупость делаю, но ничего умнее этой глупости мне в голову не лезет. А делать что-то надо. И пусть лучше будет глупость, чем ничего, — заключил он.

— Хорошо, как скажешь. В конце концов, я просто поинтересовался.

Дождавшись момента, когда вино почти что закипело, Стас быстро снял котелок с огня, положил фрукты, мускат, корицу и гвоздику, накрыл крышкой — пусть настаивается. Потом отошел чуть в сторону, жестом поманив за собой Гранда.

— Что-то придумал? — поинтересовался тот, с интересом глядя на мешок, который Ветровский держал в руках.

— Еще не знаю. Но если все получится — мне будет нужна твоя помощь.

— А если не получится?

— Тогда вы без затей выпьете глинтвейн без меня.

— Значит, получится, — пожал плечами испанец. — Что я должен сделать?

— Если все получится — перелей глинт сюда и дай мне.

— А как я пойму, что все получилось?

— Поверь, ты не спутаешь.

— Ты, главное, сам не спутай, — хмыкнул Гранд, забирая мешок. Открыл, заглянул, удивленно присвистнул.

— Однако! Интересная вещица.

— Мне тоже нравится. Если что — останется у вас, думаю, найдете ей применение.

— Стек, уйми свои пораженческие настроения, — Алькано поморщился. — Давай, вали, и делай, что должно.

— И свершится, чему суждено, — с усмешкой закончил Стас.

— Именно.

Оставив Гранда, молодой человек отошел на десяток шагов, сел на чуть влажную землю, закрыл глаза, глубоко вдохнул. Теперь самое главное — не ошибиться. Не попытаться сказать что-то так, как хотелось бы, а не как есть. Не попробовать невольно себя оправдать. Не солгать ни словами, ни чувствами, ни взглядом. Шанс только один, и другого не будет больше никогда.

Через пятнадцать минут Стас вернулся к костру. За время его отсутствия что-то неуловимо изменилось. Казалось, атмосфера достигла пика напряжения, воздух едва не искрился от накала эмоций.

Едва Ветровский появился на поляне, все, кто сидел, поднялись на ноги, кто стоял — просто подошли ближе, встав полукругом перед Стасом. В стороне остались только Алик, не тронувшийся с места, и Гранд, занявший пост у котелка с глинтвейном. Вперед выступил Галль. Он был очень бледен, только на щеках неестественно-яркими неровными пятнами полыхал румянец, но решительный взгляд и сжатые губы ясно давали понять серьезность его намерений.

— Стас, нам нужно поговорить. Всем, — сказал Виктор.

— Я знаю, — кивнул Ветровский. — Я для того и попросил вас собраться.

Раньше бы он сказал «собрал вас». И эта, незначительная на первый взгляд, деталь не ускользнула от внимания гитариста.

— Мы все знаем, что ты был несправедливо обвинен и осужден весной семьдесят второго года… Ну, пусть не совсем несправедливо — ты и в самом деле нарушил закон — но какое нам дело до этого закона? Мы все остались на твоей стороне, когда от тебя отвернулись другие. Мы отказались от многих друзей, мы потеряли большую часть ордена — потому что поддержали тебя. Мы потеряли очень многое, потому что выбрали тебя. Я говорю это не для того, чтобы тебя упрекнуть — ни один из нас не жалеет о том, что мы тогда выбрали. Я говорю это для того, чтобы подтвердить наше право требовать ответа сейчас.

— Вам не нужно ничего подтверждать, чтобы требовать от меня ответа, — негромко, но отчетливо проговорил Стас. — Вы просто имеете на это право, безотносительно всего. Я готов ответить…

Невысказанное «за все» повисло в воздухе, но почувствовали это только Алик и Гранд.

— Ты бежал из корпорации в апреле две тысячи семьдесят третьего года. Сейчас — сентябрь две тысячи семьдесят пятого. Мы хотим знать, где ты был почти два с половиной года, почему не давал о себе знать — даже не сообщил, что ты жив и свободен! — и почему вернулся теперь, — отчеканил Галль.

Краска полностью покинула его лицо, он был бледен, а пальцы едва заметно дрожали — но, тем не менее, он договорил до конца. Стас вновь глубоко вдохнул, задержал дыхание, выдохнул.

— Вы позволите мне начать с самого начала? — спросил он, дождался кивка побледневшего, казалось, еще сильнее Виктора, и продолжил: — Человек, который помог мне бежать, дал мне больше, чем просто освобождение от четырех стен, кнута и электроошейника. Просто окажись я на свободе — я не ушел бы далеко. Меня нашли бы по чипу, или арестовали при первой же проверке документов, считав сетчатку глаза. Этот человек сделал так, что мои данные были полностью удалены со всех серверов как корпорации, так и страны. Мне нужно было лишь отлежаться несколько месяцев где-нибудь в безопасном месте, желательно — как можно дальше от цивилизации, где никого не удивило бы отсутствие чипа и каких-либо документов. За несколько дней — часть пути я проехал на попутных машинах, часть прошел пешком — мне удалось добраться до Ростова. В последней машине мне повезло — я узнал от водителя о существовании вольных деревень. Их жители обходятся без чипов, и им это разрешено законом. Они живут натуральным хозяйством, почти ничего не покупая в городе. К ним может придти любой, нуждающийся в помощи и укрытии — и если он готов работать наравне со всеми, ему позволят остаться. Это был идеальный для меня вариант. Водитель подсказал мне примерное расположение одной из таких деревень. Честно скажу, добрался я до нее буквально чудом, подхватил по дороге воспаление легких, меня едва вытащили — но вытащили. Я объяснил свою ситуацию старшему деревни — мне позволили остаться. Дали комнату в одном из домов, одежду взамен тех лохмотьев, в которые превратилась моя. Вылечили, научили жить в деревне, пахать, сеять, жать, ухаживать за скотиной и птицей, плотничать… много чему научили. И каждый день, проведенный мною в этой деревне, я не уставал поражаться людям, окружавшим меня. В них не было озлобленности, не было моральной усталости, никто не был вынужден идти на сделку с собственной совестью ради выживания, никто не отказывал в помощи другому, никто не боялся попросить помощи, нуждаясь в ней. Вся деревня жила, как одна большая и дружная семья. И в какой-то момент мне даже показалось, что я нашел орден. К сожалению, вскоре я понял, что ошибся. Они были очень хорошие, добрые, достойные уважения люди — но никто из них не стремился к большему. Они довольствовались тем, что есть еда и кров, общие праздники, близкие люди рядом, и не хотели ничего, кроме этого.