Ясновидящий

Он испытывал именно восторг, а вовсе не страх.

Мэйс даже понятия не имел о том, что такое страх. За всю жизнь ему не довелось испытать потрясения, заставившего бы его похолодеть от ужаса, и это невзирая на то, что он был помощником мага и явился свидетелем великого множества поистине ужасающих экспериментов. Казалось, он родился на свет напрочь лишенным способности чего бы то ни было бояться, и неспособность эта непостижимым образом трансформировалась в лишние сантиметры роста и лишние фунты мышц.

Однажды Потрясатель растолковал Мэйсу, отчего тот так бесстрашен.

— Послушай, Мэйс, — сказал тогда Сэндоу, — ты никуда не годный маг. В тебе отсутствуют, вернее, почти отсутствуют качества, необходимые для того, чтобы сделаться Потрясателем. Впрочем, та ничтожная малость, которой все же одарила тебя природа, помогает тебе бегать быстрее прочих людей, стремительнее реагировать на опасность, лучше соображать и воспринимать то, чего другие почувствовать не способны. Но на этом действие твоей магической силы заканчивается. Она никогда не разовьется в нечто большее — ты не сможешь читать мысли, предсказывать будущее. Такова уж твоя доля, и это таит в себе опасность. Волшебники с невеликой силой вроде тебя чувствуют превосходство над людьми обыкновенными, будучи уверены, что в сложных ситуациях окажутся на должной высоте, что, впрочем, соответствует истине. Но такие волшебники не умеют бояться, и в один прекрасный день именно эта неспособность может коварно их подвести. Великий же маг, обладая мудростью, понимает всю ценность страха. Истинный маг много дальновиднее и знает, что страх в определенных ситуациях весьма и весьма ценен. Посему тебе следует совершать над собой усилие, пытаясь познать страх, научиться бояться тогда, когда того требует ситуация. Если уж от природы тебе этого качества не дано, ты обязан его в себе культивировать.

Однако Мэйс до сих пор так и не научился бояться. Искусственно культивировать в себе страх казалось ему делом чересчур хлопотным. И вот, любуясь пейзажем, он плыл высоко над землей, наслаждаясь чувством полета, а те, кто крутил лебедку, старались вовсю, лишь бы юноша поскорее очутился на твердой земле...

"Ну что ж, — думал Сэндоу, — я прожил недурную жизнь. Шестьдесят лет вставало надо мной солнце, шестьдесят лет оно опускалось за горизонт, и почти две трети своей жизни мне довелось наблюдать это великолепие. Шестьдесят лет слушал я раскаты грома, любовался сполохами молний, шестьдесят лет ни в чем не знал я нужды и даже ни разу не был серьезно ранен. И если суждено мне умереть теперь, да будет так. Но об одном, только об одном молю я богов: если сорвусь в пропасть, пусть сердце мое остановится прежде, чем тело достигнет ее дна..."

Великий Потрясатель, преодолевая опасный путь, не мог похвалиться беспечным бесстрашием своего приемного сына. Он частенько советовал Мэйсу научиться бояться, и не в его правилах было давать советы, которым он не следовал бы сам. И сейчас он очень боялся.

Нет, ужаса он не испытывал. Всякий настоящий волшебник знал, где пролегает та грань, за которой страх перестает приносить пользу, становясь обузой. И теперь, висящий на веревке над пропастью и слегка покачиваемый ветром, Сэндоу ожидал смерти как истинный философ: всецело полагаясь на судьбу, он не желал лишь быть застигнутым ею врасплох.

Одинокая белокрылая птица подлетела к нему совсем близко, ее синие глазки с любопытством оглядели его.

"Возможно, мне суждено прожить еще лет сорок, — думал Сэндоу. — Мы, Потрясатели, обычно доживаем до весьма преклонных лет, если ничто внезапно не оборвет нашу жизнь. И вот я здесь, плыву над бездной на тонкой веревке — и ради чего? Для чего рискую я этими бесценными десятилетиями здесь, в этих холодных горах?"

Он легко мог ответить на эти вопросы, ибо готов был рискнуть жизнью ради знания — единственного, что являлось для истинных Потрясателей непреодолимым искушением. Да, у него было множество женщин, но ни одна из них не сумела заставить его переменить свой жизненный уклад. Не нашлось ни одной, чьи прелести заставили бы его позабыть обо всем на свете. Деньги? Но он всегда был очень и очень богат. Нет, только в погоне за знанием мог он рискнуть всем на свете...

Интерес его к эпохе Великого Небытия и к природе Потрясателей и Колебателей, которых давным-давно уже звали просто Потрясателями, зародился еще в раннем детстве — когда он узнал, что мать, производя его на свет, рассталась с жизнью. Он убил ее, конечно, не при помощи топора или удавки, но смерть матери была на его совести. Позднее он обнаружил, что матери всех будущих Потрясателей умирали родами, испытывая муки и боль, много превосходящие те, что выпадают на долю всех прочих рожениц. Теперь, по прошествии многих лет, он полагал, что разгадал эту загадку. Такой ребенок рождался на свет, уже наделенный магической силой. Возможно, во время родов, все еще соединенный пуповиной с материнским телом, он умел передать матери все то, что чувствовал: собственную боль, собственный ужас, — и эти отчетливые образы, тем самым многократно усиливая обычные родовые боли, и вызывали кровоизлияние в мозг у роженицы. Это было единственным удобоваримым объяснением.

Сорок лет спустя он отважился заговорить об этой своей теории с другими Потрясателями. О, если бы Сэндоу знал, что за этим последует, он и рта бы не раскрыл, — и уж ни за что на свете не сделает этого вновь! Сперва его высмеяли, потом обвинили в тупости, затем в ереси... Мать Потрясателя умирает, говорили одни, ибо за великий свой подвиг — рождение столь даровитого дитяти — вознаграждается райским блаженством. Некоторые же придерживались иного мнения, утверждая, будто безвременная смерть женщины — результат мщения злых духов за то, что в мире появляется очередной святой. Однако у этих с виду противоречащих друг другу теорий было нечто общее — обе они оперировали лишь понятиями сверхъестественными, возлагая ответственность за гибель женщин на духов, демонов, ангелов, призраков... Науки словно не существовало для этих ретроградов. И стоило одному из Потрясателей предпринять попытку рассуждать логически, его тотчас подняли на смех...

Возможно, там, на востоке, по ту сторону великих гор, найдет он доказательства тому, во что свято верит уже давным-давно. А ради этого стоит рискнуть жизнью.

— Ну что, учитель, так и будете висеть или все же соблаговолите ступить на землю? — спросил Мэйс, хватаясь огромной рукой за веревку.

Потрясатель Сэндоу словно очнулся.

— Я грезил наяву, — сказал он. — Подтяните мои старые кости поближе к благословенной земле, и я с радостью соблаговолю ступить на нее! — И он ухватился за протянутую руку гиганта.

Мэйс внимательно наблюдал за каждым во время переправы. И дело тут было вовсе не в страхе за чьи-то жизни — просто он дождаться не мог, когда переправят их поклажу, а затем Грегора. Хотя великан и не терзался страхом за собственную жизнь, волнение за жизнь и здоровье учителя и названого брата было ему вовсе не чуждо.

Но вот переправились все, кроме двоих последних солдат и, разумеется, багажа и Грегора. Настала очередь рядового по имени Гастингс, довольно стройного и сильного мужчины лет тридцати. Он цепко ухватился за нижнюю веревку, оттолкнулся от края обрыва и повис в воздухе, но примерно через полминуты стало ясно, что с парнем творится неладное. Голова его поникла — он силился стряхнуть оцепенение, и на какое-то время ему это удалось, но...

...Левая рука его соскользнула с веревки, и он повис на правой.

— Быстрее! — скомандовал Рихтер солдатам, крутившим ворот. Они и так делали все возможное, понимая, что чем меньше их остается, тем большей опасности подвергаются переправляющиеся.

Гастингс тем временем преодолел уже треть расстояния, отделявшего его от остальных, — левая рука его молотила воздух, пытаясь уцепиться за веревку. Но казалось, у него неладно со зрением — пальцы только пару раз скользнули по спасительной веревке...

— Держись! — приложив руки рупором ко рту, крикнул главнокомандующий Рихтер. — Ты почти дома, мальчик! Минута — и ты здесь, слышишь?