Поиск в темноте

И послышалась мне, невзирая на все эти ласковости известной уважаемой дамы, какая-то нотка снисхождения в отношении к моему отцу. «Сподобился написать», «народная» в кавычках, чтобы еще и подчеркнуть безграмотное ударение в слове шофёр и низвести, стало быть, его народность до «народного» же уровня… И сделалось мне досадно. И не вследствие родственных чувств или ущемления фамильного достоинства, тут вот как раз ничего личного! А защемило меня нечто другое…

Зацепило меня нечто эпохальное. Как мы порой с недооценкой и снисходительно смотрим на своих предков, на людей, на опыте которых мы выросли. Подруга моя столичная дама, бомонд, сейчас важный человек, родилась в тех же краях, где и мой отец, на Алтае (он — в Бийске, она — в деревне под Бийском), и, проложив себе упорством, способностями (как и отец, кстати) путь наверх, стала известной уважаемой писательницей в Москве, переводчиком с немецкого, много ездит по миру, законодательница вкусов, поскольку участвует во всяких там литературных жюри, культуртрегер, как назван ею один из ее же рассказов, несет что-то там полезное в народ. А отец в свое время остался в бог весть каком Новосибирске, ограничился славой одного города, и вроде бы дама моя ценнее для истории, поскольку принадлежит к крупным величинам и ей вполне позволено подобное снисхождение.

Но вот отец воспитал целое поколение. У него не было в роду ненавистных подруге моей коммунистов, но тем не менее он как-то умудрялся действовать на народ, причем положительным (тем же положительным, к чему призывали в своих целях всегда коммунисты), положительным и простым. Не недооцениваем ли мы людей той эпохи? Мы, позднее поколение, сделали ставку на отрицание социализма (со всеми, кстати, и его положительными сторонами) и сделали себе славу на этом, на «отрицаловке». И вошли в моду. И за это получили со временем, после того как закончились невзгоды, кто что: кто деньги, кто известность, кто деньги и известность, но не получается ли, что мы по сути продались, что этой «отрицаловкой» нас просто купили? Купили, чтобы сделать со страной то, что есть теперь? И что виноваты-то не те, кто творит со страной что-то сейчас, а виноваты мы сами, сами виноваты тем, что купились на эти модные идеи. Но мы не посыпаем голову пеплом, где-нибудь в ночной тиши посокрушаемся, вспомня, что много хорошего ушло, даже днем вспомним, что не было культа денег, что это было хорошо, хорошо! И это навсегда ушло!… Но, обеспеченные, мы, имея уже статус, известность, уважение, создавшие в отличие от большинства теперешнего нашего люда для своих оставшихся родителей сносную жизнь, имеющие возможность заменить им их крохотную пенсию, доставшуюся от советских времен, своей помощью, имеющие возможность поставить на ноги своих детей и внуков, и имея возможность выгородить себе неплохую жизнь с теннисом и заграницей, особо не возмущаемся существующим положением дел и как-то не впадаем в революционный задор, в какой легко впадали при социализме. Не идем за очередными Сахаровыми и Солженицыными. Мы стали сытые. Мы — бюргеры, мы — средний класс. И как ни будь плохо все вокруг нас, мы от своего хорошего не откажемся…

А отец воспитал в Сибири целое поколение совсем на противоположном, на бескорыстных принципах, на отсутствии диктата денег. Не коммунист, как и мы, как и дама моя, но он воспитал целое поколение — всех нас, на тех же расхожих тогда принципах служения обществу, на идеалах добра, на убеждении, что в жизни важны не только деньги, что жить можно в равенстве, на убеждениях, которые тогда входили в нашу плоть и кровь, потому что, невзирая на официозную заданность, эти вещи были истинными, вечными, правильными, идущими еще от христианства. У коммунистов даже мораль, так называемый «Кодекс строителя коммунизма», не отличалась от христианской, мы только смеялись над этим тогда, поскольку коммунистам предписывался атеизм. У отца не было официозной заданности, но у него все это шло от души, от интуиции, от искренности, от чувства правды, это потом уже мы, повзрослев, диссидентствуя, решили смешать все и выплеснуть с водой и ребенка, назвать все, что мы восприняли тогда, демагогией, но какое-то время мы были тоже искренни, бескорыстны и чисты… Не было человека, даже не особо читающего, кто бы в те годы у нас не читал книг отца. Не читали никого из поводырей, писавших «Ленинианы», которые, казалось бы, и должны были учить коммунистической общественной нравственности, и о которых гудели радио и пресса, а его — читали. Причем он был истинно народно популярен. Его никто специально не «раскручивал», власти его даже недолюбливали, о нем не было статей в газетах, нет, была одна — в московской газете, в шестидесятых годах, которую он хранил. Но его книги читали и в народе, и среди интеллигенции, в простонародье и культурном обществе, и в так называемой, читающей элите. Мне даже приятно было прочесть в воспоминаниях уже девяностых годов у диссидентского писателя, по-моему, Кабакова, столичного человека по определению, находящегося в старые годы в силу каких-то вынужденных обстоятельств какое-то время в глуши Восточной Сибири, о том, что он где-то там, в общежитии, прочел «Тайну белого пятна». Он даже автора не запомнил, но о книжке не через один десяток лет, в девяностых, в чем-то автобиографическом упомянул. Как характеристику времени. Отцовские книги тогда были на виду…

Есть люди, которые тихо живут и тихо уходят. Ничего не накопив, не обретя каменных палат, особой славы, веса, престижа, не передав в наследство детям накопленных материальных ценностей, ничего, на первый взгляд, не создав особо важного, но тем не менее они оказывают большое воздействие на время и на жизнь. Отец всегда попадал в точку. Как-то таинственно. Написал единственную членораздельную песню в молодости, она стала народной, написал детскую стихотворную «Лесную мастерскую» в пятидесятые годы, она переиздавалась в течение тридцати лет, написал «Тайну белого пятна» — она стала визитной карточкой поколения. У таких людей есть какая-то мистика, несмотря на то, что им ничего не засчитывается. Тихие, они даже не осознают своего воздействия, они никогда не узнают об этом, но в силу каких-то случайностей их жизнь обретает огромное значение для их времени. И действует на историю и народ.

Воспитанники его клуба «Амальтея» не забывают его. А их было много. Они сейчас раскиданы по всей стране, и даже миру, но его помнят. Это было настоящее литобъединение Сибири. И до сих пор традиции есть, недавно фестиваль был — «Белое пятно» — в Новосибирске с приездом столичных знаменитостей. «Всероссийский фестиваль фантастики "Белое пятно". 19-22 ноября 2009», так он назывался полностью, и тех же амальтеевцев там было полно (да и в этой книге вместе с последним написанным отцом произведением соседствует повесть одного из его многочисленных учеников). Я не фантаст, наше участие с братом вылилось лишь в то, что мы за две недели до мероприятия подкрасили на кладбище оградку могилки (честно признаюсь, очень скромную, какую смог в 93-м году соорудить), которую через две недели, окруженную толпой приезжего писательского люда, показали по местному телевидению. Из писателей Новосибирска фестиваля не удостоился больше ни один…

И на Алтае его песню до сих пор помнят, пришлась она народу, не культуртрегерам и образованным личностям, а народу по душе. Недавно даже памятник Кольке Снегиреву на крутом обрыве у устья Чуй поставлен: из бетона вылитые колесо и руль машины («форда» или «АМО», не берусь судить). Многие ли литературные персонажи удостоились такой чести?

Повторяю, тут ничего личного, я тоже не без такого же греха, у меня даже был написан очерк об отце, еще при его жизни, за восемь лет до смерти, резкий, пижонский, выпендрежный очерк, какие часты у меня, очерк, который я ему показывал, прося одобрения, но он на публикацию его не отчаялся. И тот не увидел свет… Не смог отец уж так напрячься. А я-то хотел, конечно, чтобы, как в мольеровском «Мизантропе», была высказана любовь через откровенность и прямоту. Вот этот очерк.