Тик-так

С любой точки зрения он преуспел в жизни гораздо больше двух своих братьев и сестры, но эти трое никогда не порывали со своими вьетнамскими корнями, и поэтому родители гордились ими гораздо больше. Другое дело - Туонг. Чем тут гордиться, коли он изменил свое имя на американский манер, как только достиг положенного законом возраста, а преклониться перед всем американским он начал с восьми лет - с тех самых пор, как впервые попал в эту страну.

Томми порой казалось, что, даже если он стане! миллиардером и переедет в свой собственный дом на самом высоком холме над заливом, в дом с тысячью комнат, с видом на океан, с золотыми писсуарами и с люстрами, где вместо хрустальных будут настоящие бриллиантовые подвески, его мать и отец вес равно будут относиться к нему как к неудачнику, как к паршивой овце, отбившейся от стада, как к человеку, забывшему своп корни и свернувшемуся от наследия предков.

Когда Томми сворачивал с шоссе на подъездную дорожку к своему дому, высаженные вдоль поворота кораллово-красные и белые бальзамины замерцали в свете фар всеми цветами радуги. Быстрые пятна света поползли вверх по лохматой, шелушащейся коре мелалукк и исчезли в посеребренных луной кронах, вздрагивавших от дыхания ветра.

Оказавшись в гараже, Томми опустил ворота и некоторое время сидел в умолкнувшей машине, вдыхая запах новенькой кожаной обивки. Сознание того, что эта машина принадлежит ему, наполняло его гордостью. Если бы он был уверен, что сможет заснуть сидя в водительском кресле, он, наверное, остался бы в "Корвете" до утра.

Как бы там ни было, Томми не хотелось оставлять свою машину в темноте. "Корвет" был так красив, что он, поколебавшись, оставил включенными светильники на потолке, словно его автомобиль был бесценным экспонатом в каком-нибудь музее.

Пройдя в кухню, Томми повесил ключи возле холодильника на крючок и вдруг услышал раздавшийся у входной двери звонок. Он был уверен, что это звенит его звонок, и все же ему показалось, что он прозвучал как-то необычно - глухо и зловеще, словно сквозь сон. Впрочем, Томми сразу подумал о наказании, преследующем всех владельцев собственных домов: то одно, то другое время от времени выходило из строя и требовало ремонта.

Потом Томми вспомнил, что никого не ждет. Сегодня вечером он собирался уединиться в своем кабинете и пересмотреть некоторые главы рукописи, над которой работал. Выдуманный им частный детектив, крутой парень по имени Чип Нгуэн, от лица которого и велось повествование, в последнее время стал слишком болтливым, и пространные описания его приключений настоятельно требовали самого решительного сокращения.

Когда Томми открыл входную дверь, пронизывающий ледяной ветер заставил его вздрогнуть. От холода у него на мгновение захватило дыхание. Подхваченные вихрем сухие листья мелалукки, длинные и узкие, как наконечники стрел, со зловещим шелестом закружились над его головой, и Томми непроизвольно попятился, заслоняя ладонью глаза. Одновременно он ахнул от удивления и неожиданности, и сухой, как бумага, лист влетел прямо ему в рот, уколов язык своим острым кончиком.

Томми вздрогнул и закрыл рот, смяв сухой лист мелалукки зубами. На вкус он оказался горьким и словно каким-то пыльным, и Томми с отвращением выплюнул его.

Вихрь, который так внезапно ворвался в его прихожую сквозь открытую дверь, неожиданно утихомирился, и все вокруг снова стало тихим и спокойным. Даже ночной воздух больше не казался Томми холодным.

Он принялся вынимать листья из волос, снимать их с мягкой фланелевой рубашки и с джинсов. Весь пол в прихожей оказался усыпан ими - бурыми, хрустящими, некрасивыми, какой-то сухой травой и даже комочками грязи.

- Какого черта!.. - произнес удивленно Томми.

За дверью никого не было.

Томми встал на пороге и посмотрел сначала налево, потом направо вдоль темного крыльца, которое было больше похоже на небольшую веранду десяти футов длиной и шести футов шириной Но ни на крыльце, ни на ступеньках, ни на дорожке, рассекавшей надвое неширокий газон, не было никого, кто мог бы привести в действие звонок. Даже улица, над которой повисли подсвеченные лунным светом облака, выглядела совершенно пустынной и тихой - настолько тихой, что Томми готов был поверить, что какие-то неполадки в небесной механике заставили время остановиться для всех и вся, кроме него одного.

Все еще не теряя надежды разглядеть в ночной темноте хоть что-то, что помогло бы ему понять, отчего вдруг сработал звонок (а в том, что он действительно звонил, Томми не сомневался), он включил свет над входной дверью и сразу заметил внизу, у своих ног, какой-то непонятный предмет. Наклонившись, чтобы как следует его рассмотреть, Томми увидел, что это всего-навсего кукла - тряпичная кукла не больше десяти дюймов длиной. Она лежала на спине, широко раскинув свои коротенькие толстые ручки, и смотрела в небо.

Недоумевая, Томми еще раз внимательно оглядел улицу, задержал взгляд на живых изгородях, за которыми мог бы укрыться даже взрослый человек, стоило ему лишь немного пригнуться. Но на улице никого не было.

Кукла у его ног не была доделана до конца. Она была просто обтянута белой хлопчатобумажной тканью, но у нее не было ни лица, ни волос, ни платья. Каждый глаз был только намечен двумя перекрещивающимися стежками толстой черной нитки. Пять таких же черных крестиков обозначали рот, носа не было вовсе, еще один крест был вышит там, где должно было быть сердце.

Шагнув через порог, Томми опустился на корточки рядом с куклой. Горечь от попавшего ему в рот листа мелалукки уже прошла, но вместо нее он ощутил на языке такой же неприятный, хотя и знакомый вкус. Чтобы удостовериться в своей догадке, Томми высунул язык и, потрогав его пальцем, рассмотрел оставшиеся на нем следы. На пальце осталось красноватое пятно. Кровь. Острый кончик листа уколол ему язык до крови.

Томми шевелил языком. Ранка была совсем маленькой, и язык не болел, но почему-то - почему, он и сам не мог понять, - вид и вкус крови вызвали в нем тревогу.

Снова опустив глаза на куклу, он заметил в ее похожей на варежку руке сложенную бумагу. Длинная и прямая стальная булавка с черной эмалевой головкой размером с крошечную горошину надежно пришпиливала ее.

Томми поднял куклу. Она была довольно плотной и удивительно тяжелой, как будто ее набили песком, однако ее конечности были мягкими, почти полыми, и легко сгибались, как у любой тряпичной куклы.

Стоило Томми вытащить булавку, как замершая в безмолвной неподвижности улица снова ожила. По крыльцу, шелестя нападавшими туда листьями, пронесся холодный сквозняк, живые изгороди зашуршали, деревья качнули кронами, и по темнеющей лужайке перед домом побежали лунные тени. В следующее мгновение все окружающее снова словно оцепенело.

Томми повертел в руках бумагу. Ома была маслянистой на ощупь и казалась пожелтевшей от времени, словно древний пергамент. Места сгибов потрескались, и, когда Томми с осторожностью развернул сложенный вчетверо листок, он оказался не больше трех квадратных дюймов величиной.

Записка была на старовьетнамском - изящные иероглифы, написанные умелой рукой черными чернилами или тушью, располагались тремя ровными колонками. Язык Томми узнал сразу, но прочесть послание не мог.

Выпрямившись во весь рост, Томми задумчиво оглядел улицу, потом снова посмотрел па куклу, которую продолжал держать в руке. Наконец он сложил записку и, сунув ее в нагрудный карман рубашки, вернулся в дом, тщательно закрыв за собой дверь, Подумав, он задвинул массивный засов и накинул цепочку.

В гостинной Томми усадил странную куклу на стол, прислонив ее к настольной лампе с абажуром из матового зеленого стекли, имитирующего ткань. При этом круглое пустое лицо куклы склонилось к правому плечу, а уродливые, почти беспалые руки безвольно повисли по бокам. Похожие на варежки ладони были открыты, как и а момент, когда Томми впервые увидел странную куклу на крыльце, но сейчас они изменили свою форму, как будто что-то искали.