Кара

— Спасибо, ни девочек, ни мальчиков мне не надо. — Савельев брезгливо улыбнулся симпатичной блондинистой матроне с профессионально цепким взглядом густо накрашенных глаз и, подхватив крепко сжатый между коленями чемодан, неспешно двинулся к лифту.

Апартаменты были так себе, стандартный набор для россиянина — койка, сортир да ржавая ванна, — однако и на том спасибо. Савельев с удовольствием принял душ, надел свежую рубашку и, вытащив из чемодана потертый кожаный дипломат с хитрым номерным замком, двинулся по ковролину коридоров в глубь гостиничных недр.

В буфете он слегка перекусил чаем с бутербродами, после чего аккуратно вытер фальшивые усы салфеткой и направился в камеру хранения.

— У меня большая просьба к вам. — Юрий Павлович бережно протянул здоровенному мужику в униформе дипломат в горизонтальном положении. — Пусть лежит вот таким образом, а то формалин растечется по реферату. Заметив недоумевающий взгляд, он тут же улыбнулся: — Там образцы препарированных кишечнополостных, везу на конференцию, — и с готовностью протянул руку к замку: — Вам, наверное, интересно посмотреть?

— Не надо. — Задвинув дипломат подальше, мужик сочувственно глянул на Савельева, быстро обменял протянутые деньги на жетон, а когда дверь за Юрием Павловичем закрылась, то покрутил пальцем у виска и презрительно прошептал: — У, Склифосовский, блин.

Вернувшись в свой номер, Юрий Павлович вытащил из-под сложенных в чемодане шмоток надорванную пачку стодолларовых купюр, оделся и, заперев апартаменты, отправился на улицу. Дождь стал сильнее — из водосточных труб с шумом изливались пенившиеся потоки, машины катились по проезжей часта в облаке брызг. Надвинув шляпу поглубже, чтобы ветром не сдуло, Савельев принялся голосовать.

Вскоре около него затормозил одиннадцатый «жигуленок» с «черным» номером, и ухватившийся за руль древний дедок в куртке из ткани болонья, даже не спросив, куда ехать, покладисто махнул рукой: седай.

— На Энергетиков за тридцатку. — Савельеву с третьего раза наконец-таки удалось захлопнуть дверь, тут же умирающий двигатель надрывно взревел, и лайба, звякнув крестовиной, тронулась с места.

Щетки с отопителем не функционировали. Посмотрев, как дедок, не снижая хода, елозит засаленной тряпкой по запотевшему лобовому стеклу, ликвидатор поежился:

— У тебя, отец, как в танке, не видно ни хрена.

— Эй, милай, так я и есть танкист, — рулевой внезапно улыбнулся беззубым ртом, и стало видно, что лет ему очень много, — гвардии лейтенант, горел два раза, а победу встречал в Кенигсберге, в госпитале. Человеком был, — дедок вдруг энергично погрозил кому-то сухоньким кулачишком, — а теперь одного хочу: вот заработаю денег себе на похороны да и пойду на таран — столько всякой сволочи ездит.

— Да-а-а. — Савельев почему-то собеседнику поверил сразу. Всю оставшуюся дорогу ехали молча, а когда «жигуленок» со второго качка педали остановился среди разноцветного автомобильного скопища, экс-капитан протянул бывшему лейтенанту сто баксов: — Ты уж погоди с лобовой-то атакой, отец, — и, не захлопнув толком дверь, вылез под холодные дождевые струи.

То ли время еще не пришло, а может, погода повлияла, но на барыге было тоскливо: машин присутствовало не много, наперстки никто не крутил, и даже суровые молодые люди, «за долю малую» боровшиеся с беспределом на площадке, наплевали на все и нажрались «Абсолюта».

Стараясь не ступать по лужам, Савельев дважды обошел экспозицию. Хорошо помня высказывание, вроде бы англичан, о том, что они, сердечные, не так богаты, чтобы покупать дешевые вещи, остановился возле бежевой «нулевой» девяносто девятой. Все в машине было как надо: антикоррозия с локерами, сигнализация, даже цифровик японский. Посмотрев пристально в глаза хозяина, худощавого парня в джинсовом костюме, Юрий Павлович поинтересовался:

— Оформлять как будем?

Через полчаса толстый, похожий на бегемота из детской сказки нотариус быстро составил гендоверенность с правом передоверения на имя Дмитрия Пантелеймоновича Рогозина, затем профессор под расписку одолжил владельцу лайбы денег и, забрав техпаспорт с ключами от машины, в знак прощания помахал всем тростью.

Город трех революций Савельев уже изрядно позабыл, однако, слегка поплутав, он Неву все же форсировал, в лабазе на Старо-Невском набил огромный полиэтиленовый пакет съестным и, оказавшись на Суворовском, ушел направо на Первую Советскую, где вскоре запарковался.

Господи, сколько же лет прошло с тех пор, когда, весело крутя педали, он катался здесь на обшарпанном зеленом «орленке» без тормозов. Двадцать пять, а может, тридцать. Кажется, целая вечность пролетела с той поры, жизнь неузнаваемо изменилась, а Первая Советская все такая же: стук трамвайных колес на стыках рельсов, мрачные стены домов да тихие дворы-колодцы с неизменными котами на невывезенных мусорных баках.

«Довольно сантиментов». — Надежно укрытый от посторонних взглядов тонированными стеклами «девяносто девятой», Юрий Павлович аккуратно отклеил украшавшую его физиономию растительность и, бережно убрав вместе с париком — еще пригодится — в перчаточный ящик, протер лицо освежающей салфеткой. Глянув на свое отражение в зеркале заднего вида, он хмыкнул — и куда только профессорский имидж подевался! — затем выволок из салона мешок с продуктами и, поставив машину на сигнализацию, двинулся в глубь темного проходного двора.

В полумраке подъезда вроде бы ничего не изменилось — все тот же знакомый запах застоявшейся мочи, кошек и коммунального жилья, даже надписи на стенах казались еще теми, давешними. Очутившись перед облупившейся дверью с цифрой «7» на железном почтовом ящике, Юрий Павлович отыскал кнопку против надписи «Савельевым» и трижды позвонил.

Вначале было тихо, лишь где-то под лестницей истошно орал перепутавший март с сентябрем влюбленный кот, затем послышались шаркающие шаги, стеклышко «глазка» высветилось, и донесся окающий женский голос:

— Ктой-то там будет?

— Павлина Евлампиевна, это я, Юра, — громко произнес Савельев. За дверью сейчас же запричитали, щелкнул отпираемый замок, и на пороге возникла приземистая женская фигура в коричневой вязаной кофте.

— Батюшки, слава тебе Господи, дождалась болезная. Докторица сейчас укол ей втыкает. — Шмыгая красным, похожим на картофелину носом, тетя Паша быстро повлекла гостя полутемным коридором в комнату и сноровисто принялась собирать на стол. — Опосля того легчает ей, не так в нутрях, видать, свербит. — Внезапно из ее зареванных глаз покатились слезы. — Это ж за что мука такая Божьей твари дадена, уж лучше преставиться сразу. — И тут же без всякого перехода сообщила: — Ты, голубь, не серчай, часы-то аглицкие, ну, что били как серпом по яйцам, в большой комнате, продала я. Через газету, маклер приезжал, кучерявый весь, видать, из жидов, ну и нажился, конечно, наглая его харя, так ведь лекарство надо, да и докторица двадцать тыщ берет за раз, а у меня пенсия сам, Юрок, знаешь какая — колхозная.

«Стыдно-то как», — молча выслушал Савельев тети Пашин монолог. В это время открылась дверь, и в комнату впорхнула медсестра, хоть и молодая, но производившая впечатление девицы весьма искушенной.

— Ведь это вы Юра, сын Ксении Тихоновны? — На киллера положили развратный зеленый глаз, и, двигая пухлым плечиком, докторица принялась стягивать со своих прелестей снежно-белый халат. — Зовет она вас. Странное дело, — ярко накрашенный рот медсестры непонимающе скривился, — поднялась вдруг на кровати и внятно так говорит, мол, позовите моего сына Юру, а ведь до этого лежала пластом, чуть живая. Чудеса. — Фельдшерица убрала халат в сумку, цепко ухватила протянутую денежку наманикюренной рукой, и тетя Паша пошла проводить ее до входных дверей.

— А вот как мать узнала, что это я приехал, — не понятно. — Савельев покачал головой и направился в самый конец коридора, где его, как в далеком детстве, окутал полумрак ощутимо вязкой тишины.

Глава девятая

Ксения Тихоновна по жизни всегда была чертовски привлекательной женщиной. Будучи ребенком, Савельев даже гордился бурным потоком мужского внимания, каждый день обдававшим ее с головы до стройных ног, и, глядя нынче на неузнаваемо изменившееся, почерневшее лицо матери, Юрий Павлович подумал горестно: «Нет уж, лучше сдохнуть сразу».