Страница 20 из 44
XXIV
Отец Иван, или, как звали его, «поп Иван», принадлежал к числу самых обыкновенных попов. Это был мужик (именно мужик) средних лет, плотный, коренастый, с круглым, всегда засаленным, животом, поверх которого носил шитый шерстями широкий пояс, и с лицом, почти сплошь заросшим волосами. Только один нос, совершенно русский, то есть круглый как картофель, узенький лоб да самая незначительная часть скул были свободны от волос. Узенькие глазки его, которые, сверх того, он имел еще привычку прищуривать, тоже были опушены длинными ресницами и накрыты широкими дугообразными бровями; тем не менее глазки эти горели, как угольки, и, постоянно мелькая и перебегая с одного предмета на другой, словно боялись, как бы не упустить чего-либо из вида. Священствовал отец Иван лет тридцать, и все в одном и том же селе Рычах; слыл, и в самом деле был, умным мужиком, и благодаря этому природному уму (несколько извращенному пребыванием в бурсе, а затем складом жизни) постоянно был благочинным, и благочиние свое держал в «субординации». Так как «субординация» эта не только была любимейшим его выражением, но даже идеей, руководившей всею его служебною деятельностью, то ничего нет удивительного, что в глазах епархиального начальства, тоже склонного к «субординации», отец Иван слыл всегда примерным благочинным, получал награды и в описываемое время имел уже набедренник, камилавку и какой-то крестик. Ладить отец Иван умел со всеми. Ладил он с архиереем, с консисториею, с исправниками, становыми, с попами и с прихожанами. Нрава был самого веселого; любил при случае выпить, «сразиться в картишки», побалагурить, поврать, и в обхождении как со светскими людьми, так и с духовенством (которое, шутя, он называл Иисусовой пехотой) был необыкновенно прост. Не наговорится, не нарадуется, бывало, встретившись с кем-либо из знакомых, растопырит руки, растянет рот в самую приятнейшую улыбку, расспросит про домашних, про овечек, про коровок, все ли в доме благополучно и все ли «здравствуют»; расскажет два-три смешных анекдота, угостит на славу и только проделав все это отпустит с «миром». Простота эта нисколько, однако, не мешала ему обделывать свои делишки. Набуфонит, наговорит в три короба, а уж в кармане побывает у каждого! Дело в том только, что простота эта, доходившая до смешного, как-то мирила всех с шельмоватостью отца Ивана. Поругают, покричат, бывало, а потом и расхохочутся!.. а там, где смех, понятно, нет ни гнева, ни злобы. Его и бранили и вместе с тем любили. Доказательством того, что отец Иван был действительно любим, служит то, что он оставался благочинным даже и в то время, когда благочинные стали назначаться не консисториями, а по выбору самого духовенства. Правда, на первых порах выбрали было какого-то молодого попика, с воротничками и запонками; правда, что молодой попик этот взяток не брал, но зато такую наделал кутерьму, что чуть было все свое благочиние не подвел под суд! Уж отец Иван, спасибо, выручил, распутав всю путаницу молодого благочинного. С тех пор и начали опять выбирать отца Ивана. «Тот хоть и карман выверяет, да дело сделает!» И действительно, обделывать дела отец Иван был великий мастер! Кому кредитными свезет, кому кадушечку маслица, кому гусей племенных подарит, кому медком сотовым поклонится, а иного — так просто шуточкой обойдет! Шуточки выручали его иной раз не хуже денег. Раз как-то один священник его благочиния, рассердившись за что-то на своих прихожан, принялся швырять в них из алтаря просфорами. На грех, в село это приехал архиерей и как-то узнал про эту выходку сердитого попа. Гневу архиерейскому не было конца! Владыка расшумелся, растопался, приказал немедленно же произвести следствие, грозил попу «красной шапкой», а в конце концов накинулся на отца Ивана, не донесшего ему о таковом происшествии. Отец Иван молчал, слушал и, наконец, обратился к владыке. «Ваше преосвященство! — проговорил он смиренно и сложив на груди руки: — ваше преосвященство! дозвольте слово сказать!» — «Ну, говори!» — «Ваше преосвященство! чем же больше бросать-то? Ведь в алтаре вещи все освященные, а просфоры-то освящены еще не были, только от просвирни принесли их!» Архиерей расхохотался, махнул рукой, и дело тем и кончилось!
Хозяин отец Иван был примерный. Он не только сам за всем присматривал, но даже и сам работал. Хлопотун был превеликий. Он и обедни служил торопливо потому только, что ему все как-то некогда было!.. И действительно, благодаря этой неутомимости дом отца Ивана представлял из себя полную чашу. В его конюшне стояло всегда два-три жеребца собственного завода, по двору кудахтали превосходные брамапутровские куры, на пруду в огороде плавали породистые гуси и утки; овцы его отличались нежностию и обилием шерсти, коровы молоком, и все такие были красивые — рыжие на коротких ногах, с выкатившимися черными глазами, что любо было посмотреть на них. И все это отец Иван развел шутя, без малейших расходов. Маток своих он случал с казенными жеребцами, выбирал жеребцов рысистых и приплод продавал за дорогую цену. Кур развел незаметно от соседа помещика…
— Ах! — вскрикнул он, заехав к помещику: — курочки-то у вас отменные! Откуда добыли?
— Из Москвы привез, с выставки.
— А дороги?
— Не дешевы! За петуха двадцать пять дал, а за кур по десяти…
— Рублей? — испугался отец Иван,
— Конечно, не копеек…
— Э, хе, хе, хе!..
И кончилось тем, что отец Иван выпросил себе несколько яичек, бережно уложил их в вату, бережно привез домой и, подложив яйца под простую наседку, получил в конце концов превосходных цыплят.
Таким образом развел он гусей, уток, индеек, цесарок и почти таким же овец и коров.
— Нет, други мои, — говорил он: — с благочиния да с прихода-то не очень разживешься. Приходится за хозяйство приниматься да скотинку разводить!..
В особенности же отец Иван был страстным охотником до лошадей! Лошади у него выходили на славу, и потому маленький заводец его был известен не только в околотке, но и во всей губернии. Когда наступала пора жеребления маток, отец Иван бросал все и даже ночевал у них в денниках. Знаток в лошадях он был великий и, словно цыган, с одного взгляда замечал все пороки и качества лошади. Лошадей своих он всегда выезжал сам и дела этого отнюдь никому не доверял. Заложит, бывало, беговые дрожки, наденет на себя какую-то куртку, косу запрячет за воротник, голову прикроет рваной шляпенкой и марш на выгон! А выгон в Рычах был громадный, глазом не окинешь, ровный, гладкий, дорога — словно утрамбованная, и так-то, бывало, «отжарит» отец Иван по этому выгону, что только пыль столбом. Все наездники хвалили его езду и говорили, что у отца Ивана замечательно «мягкая вожжа»! Таких лошадей, то есть, рысистых, отец Иван даже сам подковывал. Сделает, бывало, подкову, отшлифует ее, прикинет на весы, чтобы одна подкова не была тяжелее другой, и тогда уже подкует лошадь, и не в станке, а просто на руках, в стойле.
Водились у отца Ивана и деньги. Но и деньги не лежали у него непроизводительно, а клал он их в банк и получал на них проценты. Как только, бывало, накопит рублей сто, так запряжет тележечку и в город.
— Что, аль в банк деньги тащишь? — спрашивали, бывало, скалозубы: — тащи больше! Там денежки нужны… Живой рукой расхватают! Только подавай!
Но отец Иван даже внимания не обращал на этих, как он выражался, мякинников, и только, бывало, презрительно окинет их с ног до головы холодным взглядом.
XXV
Он был вдовец. После смерти жены у него на руках остались дочь и сын. Дочери было шестнадцать лет, а сыну девять. Похоронив жену, отец Иван испугался было своего положения, думал, что весь дом пойдет вверх дном, однако вышло не так, Благоразумная дочка Серафима принялась так усердно за хозяйство и так ловко и умело повела дело, что отец Иван не мог нарадоваться достаточно, глядя на дочь. Осенью он свез сына в уездный город, определил в духовное училище и, поместив его на хлебы к знакомому дьякону, возвратился домой. Мальчик имел хорошие способности, пошел отлично, и отец Иван успокоился окончательно.