Побег

Через некоторое время из лесу выскочили две овчарки; остановившись на несколько секунд и принюхавшись, они бросились в реку и поплыли в нашу сторону. Зажав покрепче ножи, мы вновь приготовились к схватке. Пес, который выскочил из воды первым, бросился на Артура, и я успел увидеть боковым зрением, как он воткнул отточенный костыль прямо в брюхо этой псине. В следующее мгновение я уже отражал нападение черной как вороново крыло овчарки, которая бросилась на меня почти одновременно со своим собратом и испытала ту же участь.

Выставив правую руку с ножом вперед, перед тем как пес схватил меня за эту руку, я перекинул нож в левую и вонзил его в глотку собаке по самую рукоять и даже провернул его там — такую злость и ярость я испытывал. Мы оба упали на землю, прямо передо мной лежала морда умирающей псины, а в зубах у нее был кусок мяса, который она успела вырвать из моей руки. Кровь била из нее фонтаном. В последнее мгновение жизни все приобретает значение. Я постарался поднять голову и прислушаться. Туман медленно застилал мне глаза.

Беспрерывный гул тайги, шорох листьев, жужжание насекомых, голоса птиц и окрики ментов — все смешалось в убаюкивающее, ласковое мурлыканье.

Казалось, будто я лежу в стороне, далеко от мириад жизней, звуки которых долетают до меня только как смутный отголосок. Но в последние секунды сознания я все же успел увидеть, как солдат-поводырь умолял, чуть ли не плача, начальника конвоя:

— Товарищ капитан, прошу вас, разрешите, я и пули тратить не буду, разорву собственными руками, ведь глядите — Индус умирает!

Сквозь мутную пелену, которая уже начала заволакивать мне глаза все плотнее, я увидел у ног этого вояки черную немецкую овчарку с разорванным брюхом и ее кишки, вываленные на траву.

— Отставить! — услышал я ответ капитана. — Приказано взять живыми!

Больше я ничего не помнил, я потерял сознание. По-видимому, то, что назначено судьбой, бывает не столько неожиданным, сколько неотвратимым.

Глава 8

Барак усиленного режима и моя сокамерница — мышь

Правосудие, являясь во всей своей силе, тяжело отзывается на наших чувствах, и хотя мы и осознаем его справедливость и преклоняемся перед ним, однако стремимся отвлечься от тяжких впечатлений, которые оно производит. Но мы не должны забывать одного заключения, к которому приводит нас история: не в стремлении к удовольствиям, но и не в победе над гордостью и самолюбием заключается величие души, а в осознании своих ошибок и слабостей.

Чем больше мои воспоминания уносят меня в то далекое, безвозвратное прошлое, тем яснее и объективнее я могу подойти сейчас к пройденному этапу своей жизни.

Признаюсь откровенно, сравнение не в пользу нашего времени, потому что я все чаще прихожу к выводу, наблюдая нынешнее общество, что большая часть людей, живущих сейчас на свободе, мыслит и действует так, как каторжане в лагерях той дальней поры.

Чтобы лучше понять меня, нужно чуть глубже проникнуться проблемами общества и задуматься, а поводов для этого, без сомнения, предостаточно. Но все же выводы делать, я думаю, еще очень рано: кто его знает, на какую сторону ляжет карта времени. Судьба подчас ставит такие заслоны и препятствия на нашем жизненном пути, что предугадать их практически невозможно, ибо это прерогатива Божья.

Вас подстерегает полный финансовый крах или смерть близкого человека, невесть откуда взявшаяся болезнь или тюрьма. Это, конечно, ощутимые удары, и порой человек не всегда может оправиться от них. Но бывает и иначе — это катастрофа или несчастный случай, что в принципе одно и то же. И когда вы приходите в сознание, то, как правило, находитесь в чистой палате, на кровати с белоснежными простынями, а перед вами на стуле сидит мать или любящая жена и глядит на вас добрыми и заплаканными глазами.

Первое, что при таких обстоятельствах приходит на ум любому человеку, — это восхвалить Всевышнего за спасение. Что же касается всего остального, что помогает выжить, то это, опять-таки в первую очередь, забота, внимание родных и близких. Тебя любят, ты нужен кому-то — это радует и вселяет оптимизм, с которым человек идет на поправку.

Почти то же самое происходило и со мной, когда на вторые сутки после описанных мною событий я пришел в сознание. Правда, с некоторой существенной разницей: палату мне заменила камера, белоснежную постель — деревянные нары, а любящую жену — мышь, которая, уж не знаю сколько времени, наблюдала за мной, сидя рядом на нарах в метре от меня. Она как будто понимала, что если я даже захочу, то достать ее не смогу, потому что рука, которая лежала ближе к ней на нарах, была почти полностью спрятана под бинтами.

Очнувшись от приятного дуновения ветерка откуда-то сверху, я минут пять — десять лежал с открытыми глазами, не шевелясь и осмысливая все, что со мной произошло за последнюю неделю, шаря глазами по углам камеры в поисках кабура. Но его нигде не было, и это меня почему-то сразу насторожило. Еще не придя ни к какому выводу относительно своей дальнейшей участи, я все же отметил про себя, что камера мне почему-то нравится, хоть в ней и не было кабура — главной артерии тюрьмы.

Я лежал посередине сплошных нар, слева и справа от меня могли бы поместиться по два, а если прижаться потесней, — и по три человека. Прямо напротив была дверь. В правом углу стоял бачок с парашей, в левом — выпирала четверть круглой печи, доходившей до потолка и обогревавшей в зимнее время две камеры — мою и соседнюю; половина же этой печи выходила в коридор, оттуда ее и топили. Прямо надо мной было окно, судя по приятной утренней прохладе — без стекол, но зато с толстыми железными прутьями.

Но главным, конечно, был не интерьер этой камеры, а мой сокамерник, а точнее будет сказать, моя сокамерница — мышь. Мы с ней потом неплохо поладили. Я подкармливал ее хлебом из той пайки, что мне давали, она же развлекала мое мрачное одиночество тем, что выделывала всякого рода пируэты, а иногда и становилась на задние лапки. Но, услышав малейший шорох, стремглав проскальзывала в нору под нарами, и следующего ее визита приходилось ждать по нескольку часов. Вероятно, все зависело от степени ее голода и любопытства. Кстати, по части любопытства мышь, я уверен в этом, даст фору любой из представительниц прекрасного пола.

Что бы там ни было и как бы все ни происходило, но я, так же как и любой другой на моем месте, возблагодарил Всевышнего за то, что еще жив. В этой связи следует признать, что существует некая таинственная благодать, ниспосылаемая Провидением страдальцам, иначе ясность духа некоторых из них показалась бы невероятной тому, кто сам не испытал горя.

Некоторое время спустя после моего пробуждения, когда я смог осмотреться, насколько это было возможно в моем положении, и уже даже успел немного поразмыслить над превратностями судьбы, я услышал давно знакомый звук, который всегда ласкает слух любого арестанта. Это был стук мисок, а значит, прибыла баланда.

Я сказал «знакомый», а не «желанный». Как ни странно, я сам себя поймал на мысли, что есть не хочу. Не было того привычного инстинктивного бурчания как всегда пустого желудка, не сосало под ложечкой — ничего этого не было, хотя уже несколько суток я ничего не ел. Когда баландер остановился у моей камеры, я услышал, как заскрипела проржавевшая заслонка, закрывавшая шнифт, и голос баландера: «Командир, командир, подойди к четвертой камере, побегушник пришел в себя». Через несколько секунд, с хриплым лязгом упав наружу, открылась кормушка и в камеру ворвалась знакомая вонь баланды. Одновременно и почти в ту же секунду показалось заспанное лицо ключника. Глаза его, округленные и выпуклые, как у оглушенного карпа, вперились в меня, а губы тем временем повторяли банальное: «Ну что, очухался, беглец, благодари Бога, что еще жив, а не на погосте».

Я невольно улыбнулся и был даже уверен в том, что, если бы я чувствовал себя еще хуже, чем сейчас, все равно не сдержал бы улыбки. Уж больно смешон был этот лапотник, пытавшийся с помощью грозного голоса и посредственной мимики изобразить ярого и непримиримого мента.