Незнакомцы

Спустя пять дней после похищения трех миллионов долларов у мафии Джек Твист отправился проведать женщину, которая была практически мертва, но еще дышала.

В час пополудни в воскресенье он припарковал свой «Камаро» в подземном гараже под частным санаторием в фешенебельном районе Ист-Сайда и на лифте поднялся в фойе. Отметившись в регистратуре, он получил пропуск посетителя.

Новичку трудно было догадаться, что здесь находится больница. Фойе было обставлено совершенно в стиле двадцатых годов: две картины Эрте, диваны, кресло, столики с аккуратно разложенными журналами — все слишком роскошно для лечебного учреждения.

Картины, к примеру, были совершенно лишними, мебель тоже можно было бы подобрать поскромнее. Однако администрация считала, что имидж крайне важен для привлечения богатой клиентуры и поддержания доходов на уровне ста процентов. Пациенты здесь были самые разные — от кататонических шизофреников средних лет и детей с неуемной фантазией до впавших в коматозное состояние старцев. Но у всех у них было общим, во-первых, то, что они были хрониками, а во-вторых, их семьи могли себе позволить оплачивать лечение по высшему разряду.

Размышляя над ситуацией в целом, Джек всегда негодовал по поводу отсутствия в городе больницы, где пациенты с черепно-мозговой травмой, полученной в результате катастрофы, или заболеванием другого рода, требующим постоянного присмотра и ухода, могли бы получить их за умеренную плату. Нью-Йорк поглощал огромную массу денег налогоплательщиков, а его общественные учреждения, как и повсюду, оставались насмешкой над рядовыми гражданами, вынужденными пользоваться тем, что дают, за неимением ничего лучшего.

Не будь он опытным и везучим вором, он не смог бы оплачивать астрономические счета, ежемесячно предъявляемые ему санаторием. К счастью, у него был воровской талант.

Он прошел по пропуску в другой лифт и поднялся на пятый этаж. Коридоры на верхних этажах этого семиэтажного здания более походили на больничные, чем фойе: люминесцентные лампы, белые стены, приятный хвойный запах дезинфекции.

В самом конце коридора пятого этажа, в последней палате с правой стороны лежала мертвая женщина, которая еще дышала. Джек помедлил возле двери, тяжело вздохнул, проглотил ком в горле и наконец вошел.

Палата, конечно, выглядела скромнее фойе, но все равно симпатично, чем-то напоминая комнату средней стоимости в отеле «Плаза»: высокий, с белым карнизом, потолок, камин, облицованный белым кафелем, темно-зеленый ковер, нежно-зеленые занавески, зеленый диван и пара стульев. Предполагалось, что больной будет чувствовать себя в такой обстановке уютнее, чем в обычной больничной палате. И, хотя большинству пациентов обстановка была безразлична, поскольку они ее не воспринимали, посетителям такая уютная атмосфера поднимала настроение.

Исключение составляла только кровать для больного, но и она, при всем своем удручающе утилитарном виде, была накрыта зеленым покрывалом.

Однако с самим больным поделать уже ничего было нельзя, его вид, конечно, очень портил обстановку.

Джек наклонился над женой и поцеловал ее в щеку. Та даже не пошевельнулась. Он взял ее руку в свои ладони, но она не ответила рукопожатием, рука оставалась вялой, мягкой, бесчувственной, хотя и теплой.

— Дженни? Это я, Дженни. Как ты себя сегодня чувствуешь? А? Ты хорошо выглядишь, просто замечательно. Ты всегда прекрасно выглядишь.

И в самом деле, для человека, восемь лет находящегося в состоянии комы, не видящего солнечного света и не чувствующего дуновения свежего воздуха, она выглядела довольно хорошо. Возможно, один Джек мог сказать, что она выглядит прекрасно, — и при этом не кривить душой. Она не была так же красива, как прежде, но, безусловно, по ее внешнему виду нельзя было сказать, что вот уже почти десять лет она кокетничает со смертью.

Ее волосы утратили блеск, хотя и были по-прежнему густыми, с тем же каштановым оттенком, что и четырнадцать лет назад, когда он впервые увидел ее за прилавком парфюмерного отдела в магазине Блумингдейла. Теперь волосы ей два раза в неделю мыли и ежедневно расчесывали медсестры.

Он мог бы погладить их, не беспокоя жену, потому что ее уже ничто не беспокоило, но не стал этого делать. Потому что это причинило бы боль ему самому.

Ни на лбу, ни на лице Дженни не было морщин, даже в уголках глаз, всегда закрытых. Она сильно похудела, но не до такой степени, чтобы выглядеть отталкивающе. Неподвижная под зеленым покрывалом, она походила на заколдованную принцессу, уснувшую в ожидании поцелуя, который разбудит ее от векового забытья.

И только едва заметное слабое дыхание и сокращение мышц шеи, когда Дженни глотала слюну, выдавали в этой спящей красавице жизнь. Но глотательные движения были чисто автоматическими и вовсе не свидетельствовали о сознательном действии или реакции на окружающий ее мир.

Поражение мозга было глубоким и неизлечимым, и те слабые движения, которые она время от времени совершала, были единственными телодвижениями, на которые она была способна, пока еще в ней теплилась жизнь, если не брать в расчет предсмертную конвульсию. Она была безнадежна, и он знал это и мирился с этим.

Жена выглядела бы гораздо хуже, не получай она такого добросовестного ухода: каждый день команда врачей делала ей массаж, поддерживая на необходимом для жизнедеятельности уровне мышечный тонус.

Джек долго не выпускал из ладоней ее руку. Вот уже семь лет он приходил сюда дважды в неделю по вечерам и на пять-шесть часов каждое воскресенье, а случалось, навещал днем и в будний день. И, хотя состояние ее не изменилось, ему не надоедало смотреть на нее.

Джек подвинул поближе к кровати стул и сел, не выпуская руки жены, у изголовья, вглядываясь в ее лицо. Он разговаривал с ней более часа: рассказал о фильме, который посмотрел после предыдущего своего посещения, о двух книгах, которые прочитал, говорил о погоде, о сильном и морозном зимнем ветре, в красках описал предпразднично разукрашенные витрины магазинов: приближалось Рождество.

Она не наградила его ни вздохом, ни даже легким подрагиванием век: лежала, как всегда, безмолвная и недвижимая.

Но он все равно продолжал разговаривать с ней, потому что надеялся, что она все-таки что-то воспринимает, возможно, слышит и понимает его, мучаясь от того, что не может дать об этом знать. Врачи заверяли Джека, что надежды его напрасны, его жена ничего не слышит, ничего не видит, ничего не понимает, разве только в каких-то уцелевших участках ее разрушенного мозга еще возникают некие образы и видения. Но Джек не исключал, что они ошибаются, надеялся, что ошибаются, и поэтому упорно беседовал с ней, чтобы не лишать Дженни хотя бы одностороннего общения с ним. Между тем зимний день за окном угасал, меняя тона своей серой окраски.

В четверть шестого он вышел в ванную и сполоснул лицо, потом обтер его полотенцем, глядя на себя в зеркало. Как и во множестве других случаев, он подумал: что особенного нашла в нем Дженни?

Ни одну из частей или черт его лица нельзя было назвать привлекательной. Лоб слишком широк, уши слишком велики. При отличном зрении левый глаз его слегка косил, и, разговаривая с ним, люди невольно переводили взгляд с одного глаза на другой, гадая, которым из них он смотрит на них, хотя смотрели оба глаза, и всегда внимательно. Улыбаясь, он становился похожим на клоуна, а когда хмурился, то своим свирепым видом мог бы вполне до смерти напугать даже Джека-потрошителя.

Но Дженни в нем что-то разглядела. Она желала, любила его и нуждалась в нем. Весьма привлекательная, она не придавала особого значения внешности, и это была одна из причин, по которой он полюбил ее, только одна из тысяч других, по которой ему ее так недоставало.

Он отвернулся от зеркала. Если можно чувствовать себя еще более одиноким, чем был он сейчас, да избавит Господь его от этой доли.

Он вернулся в палату, попрощался с безразличной к нему женой, поцеловал ее, еще раз вдохнул запах ее волос и вышел — ровно в половине шестого.