AMOR

Она же так постарела за год, это о н с ней сделал, она так благодарна чему, укрепление на её пути бесплодного служения человеку, отречение стало — прочным. Так как же можно за его, за отречение — удар за ударом? Да не может же этого быть!..

Мориц, убеждая её, долго, просил оставить подпольную воду в покое: "Завтра Матвей вычерпает!" Он рассердился, пожал плечами и сел за письмо домой. Ника работала молча, упорно. Внезапно Мориц поднял лицо: оно было доброе, умиленное, почти нежное:

— Ника, я прошу вас — перестаньте!

Ника не сдалась. Не надо ни на что сдаваться, — сказала она себе, — только все принимать и учитывать. И помнить, что в этом человеке следующий миг сметет этот! Она смолчала.

— Право, — сказал по–английски Мориц, — ну зачем это? Тратить ваши силы на то, что Матвей легко сделает завтра! Я вас прошу!!!

— Знаете, — сказала Ника, вскипая, — уж если я не прошу вас ни о чем, не прошу о режиме будущей вашей ночи — то уж вы‑то не просите меня!

Он засмеялся своим лучшим, мальчишеским смехом:

— Вы иногда совсем как маленькая девочка!

Кончив, Ника вымылась и села за свой стол.

— Уж скоро двенадцать! — сказала она в воздух.

— Знаю! Мне надо дописать письмо.

В первом часу он встал. Лицо его было жёсткое, неприязненное.

— Идите спать! — сказал он. Руки его нервно собирали папиросы, конверт, перо.

"Хочет играть", — подумала Ника. Она скомкала черновики подсчетов и встала.

Наутро она повторила свою работу — набралось вёдер двадцать; свое негодование, что мужчины поленились, впустили воду (недоглядели) в высушенный дом, она выражала вслух, резко. Мужчины возражали вяло, что участок затоплен.

— О чем говорить? — прервала Ника. — Можно было сделать…

Уходя, Мориц велел Матвею сделать глинный вал и сказал Нике об этом тихо, так, чтобы никто не слыхал (иногда говорить по–английски они могли, не возмущая этим не знавших языка — когда интонации были "разговорные", не деловые. Обращения же короткие принимались враждебно, как явно скрывавшие смысл слов.). Этот вал Мориц подарил Нике: вклад в его здоровье.

В перерыв Ника ушла спать, сказав сорвавшееся с языка: "Еле на ногах стою". Это было не совсем правда — просто устала. Без нее никто пола не тронул. Заражаясь настроением барака, Матвей изрёк: "Чего он мне дался! Велят — тогда сделаю"…

Вечером Ника при Морице сказала Матвею, что на ночь нельзя оставлять воду гнить под полом. И вдруг Мориц взорвался:

— Я вас очень прошу ничего сегодня не делать! — сказал он. — Довольно! Утром!

— Как оставить её набираться — чтоб гнили доски?

— Утром. Сегодня вы их не тронете.

— Трону!

— Нет, не тронете. Я сказал Матвею, что завтра.

— Вот как! — ответила Ника. — Вы обращаете в мой каприз эту борьбу с водой, которая только благодаря вашему согласию со мной и приказу Матвею следить за ней наконец разбила их лень? Вы понимаете, что вы делаете? Подымаете меня на смех? Смеете запрещать мне что‑то при них, при Матвее? (Разговор опять шел по–английски.)

— Вы всегда портите то, что начали хорошо!.. — Мориц вскочил бешено. — Я это уже слышал! Я — лжец, фанфарон, грубиян, я над вами смеюсь… Хватит! Идите сейчас же кончать работу и о воде — кончено!

— Я пойду, — отвечала Ника, — но если вы так поступаете, — вы меня потеряете. — Её голос был холоден. — Я пойду, но не потому, что вы так сказали. Я воды не трону, потому что я более не имею отношения к вашему дому!

Она вышла. Правота душила её. Она шла, не разбирая дороги. Ещё в ней бушевала мысль, что он не понял её: ему надо было дообъяснить, что происходит, как он вредит. Она вернулась. Он не хотел говорить, но она досказала свое, слово за словом… Бешеный тон спал. Они вдруг улыбнулись оба.

— Давайте не будем об этом! — сказала Ника. — Прошлое прошло. Будем о будущем.

У Морица было милое, сконфуженное лицо. Обожание этого человека сжало её тисками.

— Чего вы от меня хотите? — спросил Мориц. — Я больше не могу глядеть на то, как вы работаете с водой. Два дня глядел, хватит!

С глаз Ники пала пелена. Сознание перегибалось под углом 180 градусов: она думала, что он за внешний мир продает её страх за его здоровье, отдает её в тоску и тревогу, — а это была забота о н е й… Она еле владела собой. Сын оказался сыном. Но с такой гордыней, что скрывал пружину своих действий. Что за характер!

— Видите, — сказала она, — иногда бывает смысл дискутировать. Можно договориться… Но, не войди я к вам с одной фразой — я была бы несчастнейшим человеком… Вы, не снизойдя объяснить, обвините меня в жестокости. Я подчиняюсь!

Лицо Морица было совсем новое, и бежали по нему тени… Уже хмурость. Но хоть кратко во мраке жизни, но на одно мгновение раскрылся маленький рай…

Слухи о переброске, об этапе продолжались… И Ника металась. Но говорить с Морицем наедине не удавалось. Она написала ему письмо. Разуверяла его в словах, брошенных ей на ходу: "Никуда вас не тронут. Нонсенс!" Напоминала, что предупреждали, что собак могут убить — он не верил… Так же не поверит её предупреждениям? Приедет — а её нет… И если она нужна ему — пусть, во–первых, ей это скажет, и если не скажет — будь что будет…

Письмо она передала Морицу — вечером. И полночи пролежала с "глазами в ночь", как она раз о себе написала.

Утром он, проходя мимо нее, сказал по–английски:

— Ответ под вашей чертежной доской. Сейчас же его возьмите — от случайности! — И ушел в Управление.

"Для чего эти слова, — спросила себя Ника, — точно я могла не взять его сейчас?"

С письмом она прошла в свою от женского барака отделенную комнату. Через бумагу просвечивали чернильные строчки. Сейчас она их прочтет — и все станет уже безвозвратно!

"Какой удивительный миг, — сказала она себе, изучая себя как писатель, — внутри — ничего нет, пустота! Это миг острой прозы! Читай! Второго такого мига уже никогда не будет, значит… — она пыталась определить смысл промедления, — значит, худшего, чем сейчас, — не будет, сейчас — самое плохое… спокойно — читай!" Она развернула листок:

"Странный Вы человек, — писал Мориц, — если Вы не нужны мне, то кому же тогда Вы здесь нужны? Вы просите, чтобы я честно ответил. Этот мой ответ совершенно честен".

Эта была, должно быть, радость — тот обух, который уда рил её… Она рухнула на колени лбом в постель.

"Спасибо, — сказала она, не зная кому, — мой сын Мориц оказался добрым и честным… (в сказке это бы сказал ангел-хранитель). Но за другим плечом горькой надменностью отозвался бы её душе — демон: "А ведь он лукаво ответил… Даже решив согласиться на это "нужны" — он подал сие так, что только глупцу от его ответа — не горько… Чего радуешься? Что тут сказано? Тут, во–первых, не сказано, что ты нужна ему. Тут даже лексически написано — вчитайся! — "Вы не нужны мне" — а только спереди приставлено "если". Составлено так хитро — не подкопаешься! Как будто бы сказано, что — нужны… Если так хотите понять! Но ведь продолжение фразы тоже идёт двойной нитью: "кому же тогда вы здесь нужны" (как не мне — подразумевается). Потому что можно понять и иначе: "Уж скорее мне, чем им, если уж кому‑нибудь человек должен быть нужен… а впрочем, где это сказано? Человек может быть и вообще никому не нужен… это, как витающее сомнение, присуще любому составителю фразы!"

И сказано — и не сказано! Король и одет будто — и гол… "Ложь", — сказал бы сказочный ангел. Если бы он так сказал, он добавил финал: мой ответ — честен… И если так… "Легко веришь, — продолжал голос вражды, — а ведь он тебя ещё и лягнул: ты, мол, здесь никому не нужна… Не забывай, пожалуйста. Хитро, и накормлена твоя требовательность — и ничего не уплачено за корм. Твое малодушие тебе шепчет успокоение. Слышу. Что у каждого человека есть особенности и с ними надо считаться? Так почему же он не считается с твоими особенностями?" — продолжал шептать дух сомнения.