Сивилла

   Полились слова жалоб. Потом последовало гневное обвинение:

   – Вы не хотите, чтобы я убежала. – Становясь враждебной, Пегги предупредила: – Я разобью стекло и убегу, если вы не хотите меня отпустить.

   – А почему бы тебе не выйти через дверь? Иди, открой ее.

   – Я не могу! – вскрикнула Пегги. Она встала с кушетки и стала метаться, словно попавший в западню зверь.

   – Ты можешь это сделать, – настаивала доктор. – Она перед тобой. Иди и открой ее!

   – Я хочу выбраться! Я хочу выбраться! – продолжала Пегги с нарастающим страхом.

   – Очень хорошо. Просто поверни ручку и открой дверь.

   – Нет, я останусь здесь, возле белого дома с черными ставнями, с крыльцом и гаражом. – Неожиданно Пегги успокоилась и добавила: – В этом гараже стоит автомобиль моего папы.

– Где ты находишься? В Уиллоу-Корнерсе? – спросила доктор.

   – Я не скажу! Не скажу! – зачастила Пегги.

   – А доктору Уилбур ты могла бы рассказать?

   – Да.

   – Значит, ей ты расскажешь?

   – Да.

   – Тогда говори, рассказывай доктору Уилбур.

   – Доктор Уилбур ушла, – неуверенно ответила Пегги.

   – Доктор Уилбур здесь.

   – Нет, она ушла и бросила нас в Омахе, – возразила Пегги. – Вы не доктор Уилбур. Разве вы сами не знаете? Я должна найти ее. – Покой испарился, и вновь вернулась истерия. Пегги взмолилась: – Выпустите меня!

   Эти мольбы, похоже, не имели никакого отношения к конкретному посещению и к конкретному моменту. Эти мольбы шли из прошлого, которое для Пегги было настоящим. Из прошлого, которое дотянулось до нее, окружило ее и цепко держало.

   – Открой дверь, – твердо сказала доктор.

   – Я не могу пройти через дверь. Я никогда через нее не пройду. Никогда.

   – Она заперта?

   – Я не могу пройти через нее. – Это было хныканье обиженного ребенка. – Мне нужно выйти отсюда.

   – Откуда, Пегги?

   – Оттуда, где я сейчас. Мне не нравятся эти люди, эти места и вообще все. Я хочу выйти.

   – Какие люди? Какие места?

   – Эти люди и эта музыка. – Пегги задыхалась. – Эти люди и эта музыка. Музыка все крутится, крутится и крутится. Вы же видите этих людей. Мне не нравятся эти люди, эти места и вааще все. Я хочу выйти. Ой, выпустите меня! Пожалуйста! Пожалуйста!

   – Поверни ручку и открой дверь.

   – Не могу. – Ярость Пегги вдруг переключилась на доктора: – Как вы не понимаете?

   – Может быть, все-таки попробуешь? Ты ведь даже не пыталась. Почему бы тебе не повернуть ручку и не открыть дверь? – настаивала доктор.

   – Это не дверная ручка, и она не повернется. Вы что, не видите?

   – А ты попробуй.

   – Пробовать без толку. – Последовало мгновенное расслабление, но это было расслабление отчаяния, смирения перед судьбой. – Они не дадут мне ничего сделать. Они думают, что я ни на что не способна, что я смешная и руки у меня смешные. Никто меня не любит.

   – Я тебя люблю, Пегги.

   – Ой, они не дадут мне ничего сделать. Больно. Очень больно, – всхлипывала Пегги. – Этим людям все равно.

   – Доктору Уилбур не все равно. Она расспрашивает тебя обо всем.

   – Всем все равно, – безнадежно ответила Пегги. – И эти руки ранят.

   – Твои руки?

   – Нет, другие руки. Руки налезают. Руки, которые ранят!

   – Чьи руки?

   – Не скажу. – Опять этот детский тон. – Я никому не обязана рассказывать, если не хочу.

   – Что еще ранит?

   – Музыка ранит. – Пегги снова говорила тихим задыхающимся шепотом. – Люди и музыка.

   – Какая музыка? Почему?

   – Я не скажу.

   Доктор Уилбур осторожно обняла Пегги за плечи и помогла ей сесть на кушетку. Тронутая этим, Пегги тихо пожаловалась:

   – Понимаете, всем все равно. И ни с кем нельзя поговорить. Ты вроде как неприкаянная. – Наступило молчание. Затем Пегги сказала: – Я вижу деревья, дом, школу. Я вижу гараж. Я хочу войти в него. Тогда все будет в порядке. Тогда будет не так больно. Боль будет не такой сильной.

   – Почему?

   – Больно, когда ты недостаточно хорош.

   – А почему ты недостаточно хороша? Расскажи доктору Уилбур побольше о том, почему бывает больно и что это значит.

   – Меня никто не любит. А я хочу, чтобы кто-нибудь хоть немножко заботился обо мне. Нельзя любить кого-нибудь, когда всем все равно.

   – Продолжай. Расскажи доктору Уилбур, в чем там сложности.

   – Я хочу кого-нибудь любить и хочу, чтобы кто-нибудь любил меня. Но никто не хочет. Вот почему больно. В этом вся и разница. А когда всем все равно, от этого начинаешь беситься, хочется говорить всякие вещи, рвать все, бить, лезть сквозь стекло.

   Неожиданно Пегги умолкла и исчезла. На том месте, где она сидела, теперь находилась Сивилла.

   – У меня вновь была фуга? – спросила Сивилла, быстро отстраняясь от доктора. Она была испугана и встревожена.

   Доктор кивнула.

   – Ну, вроде бы все обошлось лучше, чем в прошлый раз, – успокоила себя Сивилла, осмотрев помещение и увидев, что никакого беспорядка нет.

   – Как-то раз вы говорили мне о музыке, Сивилла, – сказала доктор, пытаясь выяснить, знает ли Сивилла о том, что говорила Пегги. – Расскажите мне об этом немножко побольше.

   – Что ж, – сдержанно ответила Сивилла, – я брала уроки фортепьяно, и миссис Мур, моя учительница, частенько говорила: «У тебя врожденные способности. Хороший слух, хорошие руки, хорошее туше. Но тебе нужно побольше заниматься. Все это у тебя получается и без практики. А что получилось бы, если бы ты хорошенько занималась?» Но я не занималась. И не рассказывала ей о том, что не занимаюсь, потому что мама постоянно критикует меня. Всякий раз, когда во время занятий я делала ошибку, мама вскрикивала: «Так неправильно. Неправильно!» Я не могла этого вынести, поэтому не занималась, когда мама была где-то поблизости. Но как только она выходила из дома, я бросала все дела и садилась за пианино. У меня всегда все получалось за пианино. Если бы не получалось, меня бы прикончило внутреннее напряжение. Когда я стала зарабатывать, то первым делом купила себе пианино.

   – Ага, – поддакнула доктор Уилбур. – Скажите, а у вас есть какое-то особое отношение к стеклу?

   – К стеклу… – задумчиво повторила Сивилла. – У матери были чудесные вещицы из хрусталя. И у бабушки тоже. Точнее, у обеих бабушек. У бабушки Дорсетт и у бабушки Андерсон. Да, я кое-что вспомнила. Когда мне было лет шесть, мы ездили в гости к Андерсонам в Элдервилль, штат Иллинойс. Мы ездили туда каждое лето на три недели, пока не умерла бабушка Андерсон. Так вот, как-то раз мы вместе с кузиной Лулу вытирали посуду, и она швырнула в окно чудное хрустальное блюдо для пикулей. Она была настоящим отродьем. А потом сказала бабушке, моей маме и всем остальным, что это сделала я, что это я разбила хрустальное блюдо. Это была неправда. Но я ничего не сказала, просто смолчала. Мама не заступилась за меня, ну да ладно.

   – Понимаю, – сказала доктор Уилбур. – Теперь скажите мне, не беспокоят ли вас руки.

   – Руки? Думаю, не особенно. Руки у меня небольшие, худые. Мама считала их не слишком привлекательными. Она часто говорила об этом.

   – А когда-нибудь руки тянулись к вам? Чьи-то чужие руки?

   – Руки? Тянулись? Не понимаю, что вы имеете в виду.

   Было заметно, что чувство дискомфорта у Сивиллы резко усилилось.

   – Ясно, – сказала доктор. – Еще один вопрос: нервирует ли вас вид крови?

   – Пожалуй, да. Но ведь он всех нервирует, верно? У бабушки Дорсетт был рак гортани с кровотечениями. Я это видела. А когда у меня начались менструации, я, как большинство девушек, нервничала из-за крови. Думаю, в этом нет ничего исключительного.

   – А скажите, в детстве вам не доводилось видеть кровь при каких-то других обстоятельствах? Может быть, кровь кого-нибудь из товарищей по играм?

   Слегка откинувшись, Сивилла задумалась.