Шкловцы

В тот же день вечером часовщик умер.

Целуются на сене

пер. А.Френкеля

Беспокойная зима прошла, лето красное настало. Файвке исполнилось десять. Он уже учит Гемору.

В месяц ов ударил солнечный жар, зажелтил огурцы в шкловских огородах, раздул тяжелые брюшки тыкв, подкрасил щечки груш на ветках, распахнул глазки диких ромашек. У того новорожденного котенка, который уцелел в доме дяди Ури, тоже давно открылись глаза. Когда тетя Фейга вяжет чулок, котенок учится ловить мышей с помощью ее клубка… Даже проводит тренировки на крыше прошлогодней сукки, птичек ловит… И тетя Фейга, и котенок надеются, что вырастет из него неплохой мышелов.

Файвка за год тоже повзрослел. Губы у него сделались толще и плотнее, взгляд сосредоточенней. После истории с Лейбой-горбуном, когда тот хотел зарезать среди ночи Башеву, не ходит больше Файвка в желтый каменный дом. Папа с мамой строго-настрого запретили. Русскому языку он теперь учится у другого учителя. Без Зельдочки. Видит ее лишь издали. Но Зельдочка по нему сохнет. Она высматривает его, зовет. Приходится ему, Файвке, делать вид, что он не слышит. Файвка боится матери.

Алтера-часовщика уже давно похоронили. Даже перестали злословить о нем с Башевой. Но образ его, его грешный дух витает над Зельдочкой и придает особую приманчивость ее короткому носику, ее конопушкам… Поэтому Файвку тянет к Зельдочке, как к запретному плоду в чужом саду. Так же тянуло его когда-то к яблокам в темном подвале каменного дома… Но связываться с матерью Файвка не хочет, да к тому же побаивается Лейбы-горбуна, который уже скоро год как засел, словно злой дух, в своей комнатушке с залогами и придумывает, кому бы какую сделать гадость. Не сегодня — так завтра… но уж он-то сделает. Ни одна служанка не выдерживает в «нехорошем доме» дольше двух-трех месяцев. Реб Лейба ругается по ночам с женой. И частенько пропадает большой кухонный нож. А находят-то его у Лейбы-горбуна в изголовье или же под сундуком с залогами. Вот служанки и боятся. Файвка слышит про этакие дела и тоже боится.

Этим летом Тишебов выпал на особенно жаркий день. Стоял изнуряющий зной, разлив парил. На краю неба, с западной стороны, притаились синеватые, остроконечные холмики облаков, затянутые не предвещавшим ничего хорошего маревом. Ослабевшие, измученные постом евреи плелись по улицам в шерстяных чулках, вялые и безмолвные, как осенние мухи. Те, кто покрепче, пешком, в одних чулках, как Закон велит, отправились в Рыжковичи, на кладбище. Когда отец дома, Файвка ходит вместе с ним на кладбище и набирает там полные карманы недозрелых, кисловатых орехов. Но на этот раз дядя Ури в отъезде — разъезжает пароходом между Гомелем и Киевом, скупает по дешевке товары. И тетя Фейга ни за что не хочет отпускать Файвку в Рыжковичи «одного-одинешенька», то есть с другими мальчишками. Кто знает, куда они его заведут, дружки эти его распрекрасные. Наверняка ведь будут топтать старые надгробья да по свежим могилам прыгать. Нет! Не смей ходить на кладбище, раз отца дома нет!

Этот бабий запрет ужалил Файвку в самое сердце. Ему не в радость даже то, что не нужно сегодня ни в хедер идти, ни учить с учителем русский… Что с того, раз нельзя пойти на зеленое кладбище, нельзя нарвать там диких орешков, двойчаток да тройчаток…

От обиды убежал Файвка в собственный огород и всем назло прыгал с грядки на грядку, воображая, что это могилы. Потом съел, тоже назло всем, два больших огурца — с одного конца они пузырем и пожелтели, а с другого — пупырчатые, тонкие и вытянутые. Такие огурцы-уродцы вырастают на грядках в конце лета; они подмерзают по ночам, перегреваются днем и годятся лишь на засолку в бочке. Вкус у них будто грибной — землистый, кисловатый. Нет в этих огурцах той приятной сочности, что так услаждает изнуренное нёбо после того, как всю зиму ешь картошку, крупу да сухую фасоль… Нет в них того чудесного запаха, что наполняет душу свежестью росистого утра, длинных дней, ягод, купанья… Но к чему сейчас все это Файвке? Пусть лучше кажется, что он жует кисловатые, недозрелые орехи на кладбище…

Файвка был в такой обиде на маму, в таком подавленном настроении, что утешения эти гадкие огурцы ему ничуть не принесли. Тут вдруг вспомнил Файвка, что у их соседа, у шорника, сразу за заросшей травой грядкой, разделяющей дяди-Урин и соседский огороды, начинает уже созревать репа. Та самая репа, про которую мама говорит, что от нее пучит живот… И именно потому, что сегодня Тишебов, что мама не хочет, чтобы он ел репу, что от репы пучит живот, — Файвка идет воровать репу в огород шорника. И, между нами, что может быть вкуснее молодой, похищенной в чужом огороде репы с ее сладко-горьковатым соком, да еще тогда, когда все постятся, а ты как раз обижен на маму?

Файвка огляделся, по-кошачьи перелез через межевую грядку, схватил репу за ее густой темно-зеленый чуб и начал тащить. И в этот миг над ним, точно гром среди ясного неба, раздался дурашливый девчоночий голосок:

— Ку-ку!.. Ай-яй-яй, Файвеле!

Файвка застыл на месте и покраснел. Ему и в голову не приходило, что за ним шпионят среди бела дня, да еще в Тишебов, когда так жарко и все от мала до велика ушли на кладбище. Такому десятилетнему мальчику, как он, мальчику, который уже учит Гемору, совсем не к лицу воровать репу. Он осматривается по сторонам: откуда голос?.. Не иначе как из сарая Лейбы-горбуна. Ведь на дяди-Урин огород выходит только сарай процентщика, его глухая бревенчатая стена с окошком под коньком. Должно быть, это Зельдочка? Но как удалось ей вскарабкаться так высоко?

— Ку-ку! Хи-хи-хи… — вновь послышался тот же голосок. Теперь Файвка ясно узнал Зельдочкин смех.

Ну раз так, бояться нечего и стесняться некого. Одним махом, нагнувшись и выпрямившись, Файвка вырвал уже наполовину вытянутую репу, оббил с нее влажную землю и с напускным спокойствием стал счищать осколком стекла сочную голубоватую кожуру. Это должно было означать: «Гляди, Зельдочка, сколько хочешь!»

А из окошка его продолжали дразнить:

— Ай, батюшки, ай, матушки! Репку воруют!

Файвка продолжал спокойно чистить рейку. Это возымело действие. Дурачащийся голосок сдался:

— Файвеле, угадай, кто здесь, а?

— Знаю, знаю! — огрызнулся Файвка презрительно.

Даже глаз не поднял.

Оконце совсем пало духом и попросило — теперь уже настоящим Зельдочкиным голосом:

— Файвеле, дай кусочек репки! Так жарко…

— Слезай и бери!

— Нет, нет, — попросил голос, — лучше ты сюда залезай… Здесь полно сена… Залезай!

Файвка обомлел. Сердце застучало. Осколок стекла выпал из рук. От только что пережитого легкого страха, сменившегося спокойствием, кровь бросилась в голову. К тому же наполненный созревшими плодами огород, надутые голые брюшки тыкв с зелеными пупками, душный зной, горький запах полуочищенной репы, таинственная, манящая чернота окошка на ярко освещенной бревенчатой стене сарая, окошка, так соблазнительно говорящего девчоночьим голосом, — все это мгновенно опьянило его. Нетвердым шагом Файвка подошел к сараю и запрокинул голову под заколдованным окошком:

— Кто там с тобой, Зельдочка?

— Никого, — звонко отозвалось окошко.

— Не кричи так! — Файвка огляделся. — Хаимки тоже нет?

— Нет, — зашептало окошко, — он на кладбище ушел.

— А мать?

— В лавке.

— В Тишебов?

— Так ведь мужики покупают.

— А служанка ваша?

— Ушла. Сегодня же не готовят.

— А отец?

— Лежит…

— Лежит?

— Иди!

Это «иди» совсем сбило Файвку с пути истинного. Он козленком прыгнул к жердяной изгороди, с обеих сторон примыкавшей к сараю. Не выпуская из левой руки зеленых кос сорванной репы, правой рванул и приподнял один из кольев. Откуда в нем взялось такое геройство? Этого Файвка и сам не знал. Он протиснулся в узкий лаз и воткнул выдранную жердь обратно в землю. И вот он уже во дворе у Лейбы-горбуна. Сквозь изгородь Файвка окинул взглядом папин дом. Ни живой души! Только черная сорока сорвалась откуда-то с ветки и разбранилась на крыше: