Шкловцы

Через полчаса явилась Гитл-Баша со своим сморщенным желтым личиком и со своим узелком из красного хасидского платка, который она унаследовала от мужа. Она расположилась, как «у родного отца на винограднике», разложила все свои причиндалы на кухне, на трефной табуретке.

Чтобы младшенький не увидел, какое унижение ему готовится, и не начал сопротивляться, его заперли в детской, и у Гитл-Баши были развязаны руки для привычного дела.

Прежде всего она проверила, хорошо ли работает главная машина. Да, все в порядке. Наконечник из полого гусиного пера крепко привязан к телячьему пузырю. Ни капли воздуха не просочится. Гитл-Баша обращается к тете Фейге важно, как человек, который теперь держит в своих пожелтевших руках здоровье младшенького.

— Фейга, нет ли у вас немного горячей воды и кусочка мыла?

— Конечно! — начинает суетиться тетя Фейга. — Вот миска с горячей водой, а вот мыло.

— Главное — мыло! — объясняет Гитл-Баша свою таинственную науку и начинает разводить кусочек мыла в горячей воде. При этом ее обычно кислая физиономия принимает озабоченное выражение. Лоб морщится под платком, губы выпячены. Она разводит мыло и молчит. Но посреди этого занятия вдруг спохватывается:

— Фейга, нет ли у вас капельки растительного масла?

— Да, — отзывается тетя Фейга, — капелька прованского масла имеется.

Гитл-Баша объясняет ей смысл использования масла так:

— Оно размягчает кишки…

Она подливает масла в горячую мыльную воду и размешивает палочкой. Но тут же спохватывается:

— Ах, совсем забыла. Чуточку соли…

— Соли! — облегченно улыбается тетя Фейга. — Это соли-то в еврейском доме нет? Чтобы так всего остального добра не было!

— Соль маринует кишки… — с ученым видом объясняет Гитл-Баша. Всыпает щепотку соли и размешивает быстро-быстро, точно колдунья. Но вскоре ей приходит в голову еще одна счастливая мысль.

— Ага, — говорит она, — Фейга, может, у вас есть немножко молока?

— Молока? — переспрашивает тетя Фейга. — Если в доме, слава богу, есть скотина, в нем есть и молоко. Вот крынка с молоком.

— Молоко облегчает! — поясняет Гитл-Баша.

И в мыльную смесь отправляется полкрынки молока. Забелив смесь, Гитл-Баша сразу же опускает в миску свой корявый палец и пробует температуру.

— Так, — говорит она. — Фейга, теперь, когда все уже остыло, можно добавить яичного белка — он не сварится.

— Белка?! — удивляется тетя Фейга.

— Белка! — строго отвечает Гитл-Баша-лекарка. — Вы что, не знаете, что нужен белок?

— Что мне жалко яйца, что ли? — защищается тетя Фейга. — Для ребенка ничего не жалко. Просто я впервые слышу…

— Это для большей осклизлости! — со знанием дела объясняет ей лекарка и водит палочкой в миске, чтобы густая жижа лучше впитала белок, который тетя Фейга выливает из яичной скорлупы.

Гитл-Баша все старательно, по-аптекарски перемешивает. Сама она в восторге от своей алхимии. Все время потирает желтым пальцем нос, не переставая при этом другой рукой помешивать в миске. На ее морщинистом личике, под грязным платком сменяются всевозможные гримасы. То на нем проступает набожность, то беспокойство, то озабоченность, то нетерпение. Но постепенно прилежное помешивание замедляется, и Гитл-Баша задумывается. Палочка останавливается.

— Фейга, — спохватывается она, — сколько лет вашему мальчику?

— Семь лет, не сглазить бы! — Тетя Фейга подходит к лекарке и озабоченно смотрит на нее. — А что?

Гитл-Баша потирает нос в творческом волнении.

— Если бы у вас было немного меда, — говорит она, — было бы очень хорошо. Можно, конечно, добавить крахмала. Но мед лучше…

Тетя Фейга никак не надивится.

— Мед?.. Крахмал?.. — лепечет она.

— Да, мед или крахмал! — сердится лекарка. — Бедные люди могут обойтись крахмалом. Но такая хозяйка, как вы… Ведь младшенький…

— Есть, есть! — Тетя Фейга бежит к шкафу. — Остался после Пейсаха. Я просто подумала…

— О чем тут думать? — перебивает ее лекарка. — Ребенку полезно немного меда. Это разглаживает кишки…

Что значит «это разглаживает кишки», тетя Фейга совершенно не понимает. Но она соглашается с этой сугубо медицинской рекомендацией, соглашается с тем, что без меда невозможно приготовить микстуру, как уже согласилась с яичным белком, растительным маслом, солью и всем прочим, что так уверенно, с такой докторской строгостью пожелала применить Гитл-Баша.

— Вот мед, — тетя Фейга подносит стаканчик. — Этого хватит?

— Этого хватит! — милостиво кивает своим грязным платком лекарка. — Даже останется.

— Дай бог, чтобы больше не потребовалось! — благочестиво вздыхает тетя Фейга.

Она прикладывает к щеке два пальца и смотрит, как в теплой молочно-слизистой мыльной жиже тает мед, словно кусок мягкого янтаря. Неудивительно, думает она, что человеческое тело не в состоянии удержать такую дикую смесь. Впрысни такое варево в мраморную статую, и ту пронесет.

Слава богу, все готово. Теперь лекарка берется за телячий пузырь с наконечником из гусиного пера. Она разглаживает его, берет за обе впалые щечки, ловко всасывает всю микстуру, потом натирает гусиный наконечник мылом и делает генеральную пробу под трефной табуреткой. Слышится впечатляющий булькающий писк. Аппарат работает как положено. На лице Гитл-Баши появляется унылая гримаса, и лекарка заявляет:

— Так, Фейга, теперь можно!

Когда младшенький в детской слышит, что «теперь можно», на него нападает слабость и смертельный страх. Рахмиелка предчувствует всю ту телесную муку и весь тот стыд, который собираются причинить ему две женщины. Он громко взывает к небесам: «Ай-ай-ай!» И снова: «Ай-ай-ай!»

Только кто его, сопляка, слушает? Кто его спрашивает, этого пожирателя крыжовника? Да, он уже учит Пятикнижие в хедере у Мойше-Гиршла, но две женщины сильней его.

Через день, рано утром, Рахмиелка притаскивается в хедер Мойше-Гиршла. Он бледен, но уже здоров. Скоро сутки, как глаза у него снова блестят, но он еще напуган и унижен искусством Гитл-Баши и маминой бессердечностью. Муки тела прошли, теперь начинаются душевные муки. Это несчастье куда более тяжкое, куда более жестокое. Его приятели в хедере знают, как он поплясал у Гитл-Баши. Знают в мельчайших подробностях. Им даже известен рецепт, все те удивительные вещества, которые принял в себя Рахмиелка. Все уважение, заработанное его позавчерашними подвигами, его кислым крыжовником, его исцарапанными руками, рассеялось как дым. Остались только злое ехидство и жестокость.

Шлёмце Нос, с бельмом на глазу, считает на пальцах:

— Горячая вода — не-раз[131]. Мыло — не-два. Соль — не-три. Яичный белок — не-четыре. Крынка молока — не-пять. Пасхальный мед — не-шесть. Ве-неймар омейн![132]

Вся компания поддерживает его. Каждый думает о новом «рецепте».

Лёнька-пискля прыгает на своих тонких, как у курицы, ножках и квохчет:

— Перец-перец, корица-корица, толченые орехи, вареные бобы, нюхательный табак, лакрица, кубеба[133]…

Он вываливает все, что ему приходит в голову. И каждая новая приправа стоит Рахмиелке крови.

Следом начинает Ицикл-в-жилетке, самый маленький мальчик в хедере. Он утирает сопливый носик рукавом и пищит названия всех блюд, которые ему приходилось «благошлавлять».

— И луковая шелуха, и гушиный жир, и швекольный рашшол… э-э-э… и аировый корень… и-и-и… еще шметана…

Толстый мальчик из числа способных, единственный сынок Абеля-паромщика, пухлый, как пампушка, выдает Рах-миелке целый «сейдер», который, по его мнению, был в Гитл-Башиной смеси:

— Кадеш, урхац, карпас, яхац…[134] Кадеш значит: делают кидуш над изюмным вином[135] и помешивают… Урхац — омывают руки и помешивают… Карпас — крошат лук в соленую воду и помешивают… Яхац — разделяют яйцо надвое и…

131

Существует традиция, запрещающая считать людей, поэтому принято пересчитывать «не-раз, не два…». По привычке также считают неодушевленные предметы.

132

И скажем: аминь! (др.-евр.) Заключительные слова кадиша и других молитв.

133

Разновидность перца. Используется в кулинарии и фармации.

134

Освяти, и омой <руки>, зелень <вкуси>, разломи <надвое среднюю мацу> (др.-евр.). Пасхальная Агода начинается перечислением этапов сейдера. В дразнилке приведены первые слова этого перечисления, пародийно переосмысленные.

135

Вино для сейдера приготавливали из изюма.