Шкловцы

Выход один — ловить момент.

Никто еще не успел обратить внимание на то, что крыжовник в чужом палисаднике, между соседскими капустными грядками, уже отцвел своими торопливыми, желто-зелеными цветочками, а Рахмиелкин острый глаз это заметил. Каждый день по дороге в хедер и из хедера Рахмиелка останавливается посмотреть, как крохотные крыжовинки округляются, точно бусинки из бутылочного стекла. Они еще такие маленькие и такие зеленые, что едва заметны среди хорошеньких зазубренных листочков. Никому еще не под силу их разглядеть, а он их уже видит. Рахмиелка даже попробовал одну крохотную крыжовнику. На вкус она была как трава. Через несколько дней крыжовник был уже горьковатый. В добрый час! Теперь его вкус хоть на что-то похож! Прошла неделя, и крыжовник стал кисловатым. Ага, все идет как надо!.. Потребовалось еще несколько солнечных дней, чтобы кислинка стала сильнее, отчетливее и начала отдавать ягодным вкусом. В каждой крыжовинке затвердело несколько скользких зернышек. Кожура обтянула ягоды, как мягкое стекло, и аппетитно лопалась на зубах. Рахмиелка заключил из этого, что пришло время «созревания винограда»… В его упрямой головушке засел стих из Пятикнижия: «Пора же была порой первинок винограда»…[123]

С этим радостным стихом он поднялся чуть свет одним солнечным утром и отправился в хедер на час раньше, чтобы у него до молитвы достало времени на «первинки». Тогда он придет в хедер с полным карманом крыжовника и окажется там первым, кто произнесет Шехейону в этом сезоне.

Своим старшим братьям Рахмиелка не сказал ни слова. Их конкуренции он может не опасаться. Все равно без его помощи им тут делать нечего. Их толстые руки, руки, которые уже держат Гемору, ни за что не смогут просунуться между досками забора. Так на что сегодня ему сдались братья? Чтобы он руки себе обдирал до крови, а они им командовали, и потом бы ему еще пришлось с ними делиться своей добычей? Нет уж, на этот раз «первинки» достанутся ему одному.

Сказано — сделано. С божьей помощью и ценой расцарапанных пальцев Рахмиелка набил полный карман «первинками» неспелого крыжовника. По правде говоря, кривые шипы на кустах его крепко поранили. Каждая крыжовинка досталась Рахмиелке вместе с изрядным уколом. Но и Рахмиелка рассчитался со злыми веточками. Их ягодки он общипал, их листики оборвал, их шипы обломал… «Будут знать!..»

В хедер он явился, как герой с поля битвы, с почетными царапинами на руках и с добычей в кармане. Ну и кто первым скажет Шехейону над крыжовником? Он, именно он, Рахмиелка, младший сын дяди Ури!

После этого репутация Рахмиелки в хедере значительно укрепилась. С великой важностью он натощак разжевал несколько первых крыжовин. Приятели смотрели на него, глотали слюнки и благоговели. Одно это уже стоило расцарапанных рук.

Нельзя сказать, что у «созревшего винограда», то есть у крыжовника, был райский вкус. От страшно горчащей кислятины у Рахмиелки так сводило челюсти, точно их намазали йодом. Такой же вкус он почувствовал однажды, когда мама куриным пером смазывала ему распухшее горло…

Но вскоре ужасный вяжущий вкус исчез, осталась только острая кислота — словно привет крестьянского палисадника и начала лета!.. Рахмиелка не торопясь слопал изрядную пригоршню. Он сначала слегка кривился, но все же продолжал есть. Трудно удержаться, когда столько страждущих глаз устремлены на тебя. Рахмиелка наслаждался ягодами, до тех пор пока язык у него не встал колом, в горле не пересохло, а зубы не занемели и чуть ли не начали шататься. Тогда он великодушно разделил остаток крыжовника между совершенно покоренными этой щедростью приятелями. И правда, пусть они насладятся так же, как он. Вокруг него началось жевание-плевание. У некоторых мальчиков глаза на лоб полезли. Однако они не хотели обнаружить перед Рахмиелкой недостаток молодечества и мученически продолжали наслаждаться и давиться до тех пор, пока ребе с мешочком для талеса не пришел с молитвы и не скомандовал: «Садитесь!» Мальчики расселись вокруг стола на высокие деревянные табуретки, свесив ноги, не достававшие до пола.

Все началось как обычно. Раскрыли сидуры на Ма тейву[124], ребе надел ермолку и принялся водить указкой. Но когда дошли до Адон эйлем[125], Рахмиелка почувствовал острую резь в желудке.

— Адейн. Эйлом. Ашер. Молах. Бетейрем. Кол. Йецур. Нивро…[126]

Ребе вел указкой, Рахмиелка читал по складам. Но резь в правом боку повторилась и так остро, что Рахмиелка начал корчиться.

Ребе выпучил глаза и прикрикнул:

— Чего тебе не сидится, паршивец!

Однако «паршивец» чувствовал себя совсем неважно. Ребе с ремнем страшен, но рези в животе еще страшнее. И между этими двумя огнями приходится битый час читать по складам молитву! Лоб Рахмиелки вспотел под козырьком картуза. Корчась и ерзая на высокой табуретке, он едва дотянул до Акейды[127]и замолчал.

— Читай, выкрест! — пригрозил ему ребе.

Рахмиелка, у которого внутри уже все бурчало и свербело, с ужасом смотрел на страницу с длинной молитвой. Слова Рибейней шел эйлом[128] плясали у него перед глазами. И, потеряв терпение, он взвыл:

— Ре… ребе! А маленькие буковки[129] мы тоже будем читать?..

Мальчики засмеялись. А Рахмиелке вместо ответа схлопотал от ребе такую оплеуху, что голова ударилась о плечо соседа.

Однако теперь Рахмиелка получил законную возможность выплакать свои ужасные боли, свои страшные рези в животе. Он этой возможностью тут же воспользовался и зашелся таким криком, что жена ребе выбежала из кухни, а сам ребе не на шутку перепугался, когда увидел, что прибитый им ученик лежит на скамье, корчится от боли и стонет.

— Что с тобой, что случилось? — бросились к Рахмиелке ребе и его жена.

— Живот… ой! ой! — простонал без тени стыда Рахмиелка, гордый сотворитель Шехейону, и согнулся в три погибели.

Тайна зеленого крыжовника раскрылась самым постыдным образом. Геройство Рахмиелки оказалось никчемным.

Жена ребе отвела Рахмиелку за руку домой. Он старался держаться молодцом, не реветь, но в его широко раскрытых глазах стояли слезы. Он даже язык прикусил от боли. Когда Рахмиелка проходил мимо палисадника, где пару часов назад так основательно общипал куст крыжовника, несколько сломанных веточек протиснулись в узкую щель между досками забора, провожая взглядом получившего по заслугам безобразника, которого жена ребе теперь вела домой, как маленького арестанта. Рахмиелке показалось, что обобранные веточки перемигиваются, качаясь ему вослед:

— Ага, обжора! Поломал, общипал нас… Теперь получай!

Дома мама дала ему стакан горячего чая, потом — мяту, потом заварила травку: чем дальше, тем все более невкусными, более отвратительными становились лекарства. Но боли в желудке не утихали. Наоборот, они становились все сильнее и сильнее: набрасывались на кишки и будто ножом их резали. Рахмиелка был на все согласен: на припарки, на холерные капли; с великой покорностью, только тихо вздыхая, он принимал все, лишь бы мама не позвала гадкую лекарку с пузырем… Но к вечеру ему не полегчало. Щеки впали, вокруг потухших глазок залегли черные тени. И вот уже тетя Фейга говорит дяде Ури на мужицком наречии, чтобы маленький не мог понять:

— Трэба заволачь рефету!..[130]

Дядя Ури сверкнул косыми глазами на маленького и многозначительно ответил:

— Угу!

Язык был не вполне понятен Рахмиелке, но знать-то он очень хорошо знал, что дело пахнет Гитл-Башей. Однако он был так измучен, что ему уже было все равно. Он только сказал слабым голосом: «Нет, нет!» и тихонько заплакал. Мама набросила платок, недобро улыбнулась и ушла.

123

Крепитесь духом и возьмите от плодов земли. Пора же была порой первинок винограда (Бемидбар (Чис.), 13:20). Этот стих относится к недельному разделу «Пошли от себя». В нем речь идет о разведчиках, которых Моисей послал, чтобы обследовать землю Ханаанскую. Чтение в синагоге и, соответственно, изучение в хедере недельного раздела «Пошли от себя» приходится на начало лета. Таким образом, набег на соседский, нееврейский палисадник был непосредственно инспирирован изучаемым Рахмиелкой в хедере материалом. Скрытая ирония автора опирается и на то, что в традиционных еврейских источниках славян (в данном случае белорусов) называют хананеями.

В оригинале этот стих дан в переводе на идиш.

124

Как хороши (др.-евр.). Первые слова библейского стиха (Бемидбар (Чис.), 24:5), которым начинается утренняя молитва (шахрис).

125

Господин мира (др.-евр.). Гимн, написанный великим поэтом Шломо Ибн-Гвиролем (Испания, XI век). Его произносят в начале утренней молитвы.

126

Господин мира, Который царствовал еще до сотворения. (др.-евр.). Первый стих гимна «Адейн эйлом».

127

Жертвоприношение (др.-евр.). Отрывок из Библии (Берешит (Быт.), 22:1-19), повествующий о жертвоприношении Исаака. Этот отрывок включен в состав утренней молитвы сразу после «Адейн эйлом».

128

Властелин мира (др.-евр.). Одно из традиционных обозначений Всевышнего. Именно так Он назван в начале «Послесловия к Акейде» в утренней молитве.

129

«Послесловия к Акейде» традиционно печатают меньшим кеглем, чем предшествующий библейский текст.

130

Нужно звать лекарку (белорусск. — идиш).