Страница 16 из 18
Перед ним стоял рыжий бык. Он стоял наклонив голову и мрачно разглядывал попа.
— Ну, пошел! — сердито крикнул на быка «батюшка».
Бык мотнул головой и кинулся на него. Поп еле увернулся. Хор рассыпался.
Бык, пролетев, затормозил и развернулся. Поп не успел убежать: он стоял согнувшись и вытянув перед собой портрет Гитлера — единственную свою защиту. Бык задрал хвост и кинулся на попа…
Хор занял места за забором.
Укрыться от быка было негде, показывать спину «батюшка» боялся, ему оставалось увертываться.
От церкви к месту события бежал народ, изо всех сил семенили черные старушки, подобрав на коленях платья. Бежал Митька Савранчук, и тронулись, чему-то заулыбавшись, оба немца.
Бык разозлился неудачей. Он теперь, промахнувшись, быстро поворачивал и кидался на «батюшку». Тот по-прежнему защищался портретом, как щитом. Рамка была уже сломана, в руках у попа оставалась только верхняя планка с портретом. Он подставлял его под рога вместо себя. У Гитлера был испуганный вид.
Один раз отец Петр, поскользнувшись, шлепнулся в грязь, бык опять кинулся на него, но поп так быстро отъехал на заду, отталкиваясь одной рукой, а другой протягивая, будто моля, портрет, что в толпе показались улыбки. А немец-офицер вдруг расхохотался.
— Das ist eine naturelle korrida! — закричал он, хлопнув себя по бедру. Он показывал пальцем на попа и быка.
— Sih, Karl, so sheint genau wie in Spanien![1]
«Батюшка» пятился, держа перед собой спасительный портрет. Бык набирал силы для нового броска и не сводил глаз с Гитлера.
Митька Савранчук подбежал к офицеру и показал на свой карабин. Он спрашивал у него разрешения застрелить быка. Офицер, хохоча, помахал рукой: нельзя. Мол, рано еще…
Бык ринулся вперед, поп выставил портрет. На этот раз рог пронзил Гитлера. Бык, сшибив боком попа, скакал по площади, яростно мотая головой. Поп, не тратя времени, на карачках уполз в ближайший двор.
Бык сбросил портрет с рога и принялся топтать его передними ногами.
Только теперь офицер протянул руку к Митькиному карабину.
— Састрелить! — скомандовал он. — Шнелль!
Митька побежал к быку. На площади грохнуло. С деревьев вокруг церкви поднялись галки. Черные старушки стали креститься.
Офицер отдал какое-то распоряжение солдату и пошел к машине. Отец Петр показался из-за забора. Он был весь в грязи. Его трясло.
— Чей бык? — крикнул он.
Никто ему не ответил. Хор по одному слезал с заборов.
— Чей?!
— Чего теперь спрашивать, чей, — ответил ему, еле сдерживая смех, дядька Тимофей, хозяин двора. — Бык он бык и есть. Божья, как говорится, тварь.
Старушки обирали грязь с попа и причитали. Хор топтался возле. Подошли Митька с немцем. В руках у Митьки были обрывки портрета, которые солдат приказал ему собрать.
— С первого выстрела шлепнул! — кричал Митька издалека. — Раз — и копыта кверху! Бык-то Афанасия, кажется был. Теперь можно на печеночку приходить к Афанасию — заработал.
— Какого Афанасия? — спросил поп.
— Да Сандула же. Он его резать собирался.
— Сандула? Это у которого сын Михаил?
— Ну да. Вам, отец, тоже с него причитается — ухмыльнулся Митька.
«Батюшка» отмахнулся от старушек.
— Говоришь — Сандула?
— Сандула. А что, отец, боишься, что не даст? Твоя доля тут точно есть. — Митька заржал.
— Я не долю-у, — пронзительно запел поп. — Я тут у-умысел вижу!
— Что он тебя по площади погонял? Так то ж бык! Кто его знает, что у него на уме, у быка-то! Да и кто сейчас скотиной рисковать станет? При такой-то власти! — Митька хлопнул ладонью по прикладу карабина.
— Это не Афанасия умысел — сына его, вот чей! — крикнул поп.
— Сын-то его болен лежит, — подала голос тетка Мария, Мишкина соседка. — Вот скотина без присмотра и оказалась. Ты, отец, не гневайся понапрасну, не горячись. Да и гляди — время: уже храм открывать…
От отца Мишке, понятно, влетело. Так влетело, что лучше и не рассказывать.
Но разве не суждено было быку умереть этой осенью? На полмесяца раньше погиб Бужор, зато как героически!..
Все учел в этом деле Мишка. А что от отца попадет — на это закрывал глаза: уж больно был заманчив замысел — увидеть корриду с Гитлером на рогах.
Город для Аленки (рассказ о маме)
Мама у Аленки гример. Она работает в театре.
Каждый гример немного художник. Один больше, другой меньше. Каждый гример учился в театральном или художественном училище, рисовал, писал этюды, возможно, ему говорили, что у него есть талант художника. Или — что в нем пропадает талант художника.
Но гримеры чаще всего — скромные люди, и хоть они и верят, что в них есть (или пропадает) талант художника, за кисть берутся редко или никогда не берутся.
Разве что в крайнем случае.
Аленка заболела. Маме позвонили из школы на работу и сказали, что у Аленки высокая температура.
Аленка с мамой живут вдвоем в однокомнатной квартире.
Третий день у Аленки высокая температура, третий день мама не ходит на работу.
А в этот вечер температура поднялась сперва до тридцати девяти, а потом и выше. Маме стало страшно. Как бывает страшно мамам, когда у Аленок тридцать девять и выше, не расскажешь. Ни пером, ни кистью.
Когда приехала «скорая», у Аленки было сорок градусов. Врач, осмотрев Аленкино горло, сказала:
— Страшного ничего нет, — лицо у нее было спокойное и усталое, — давайте ей пирамидон с анальгином — это сбивает температуру. И компрессик на лоб. А мы сделаем укол…
Двое молодых санитаров стояли в дверях и смотрели на Аленку, на маму, на комнату — на парики на стене, на букет желтых кленовых листьев в вазе. Они за ночь бывают в десяти, наверное, квартирах и всё у разных людей. Им интересно смотреть, как живет тот или другой. Кто шофер, кто писатель, кто продавец, кто директор, а кто, может, и просто пьяница.
Потом они все ушли, и Аленка и мама снова остались одни. Аленка пылала. Она сама чувствовала, как у нее горит лицо. Странно только, что ничего не болело да и лежать ей не хотелось. Она даже не понимала — что страшного в температуре сорок. Наоборот: ей хочется разговаривать, играть… Хочется поговорить с мамой о враче, у которой из-под белого халата выглядывало такое старенькое пальто. И почему сразу три золотых кольца? И почему она прошла в комнату, не сняв в прихожей сапог? Ведь все снимают…
— Молчи, Аленушка, молчи, — говорила мама, — помолчи хоть десять минут.
Аленка помолчала и ей захотелось спать. Она закрыла глаза. И тут же открыла, потому что у нее закружилась голова.
— Мама, — лампа!
— Что, девочка?
— Лампа качается… ой! — Аленка заплакала.
— Что, родная, что с тобой? А? Ну говори же!
— Паук! — закричала вдруг Аленка. — Я боюсь! Убери его! — Она смотрела на потолок: пауки были ее постоянным страхом.
Аленка бредила.
Потом она, кажется, ненадолго потеряла сознание, очнулась, открыла глаза.
— Мама, — город, — сказала она, показывая на стену.
Мама снова испугалась.
— Нет, девочка, нет.
— Город, — упрямо сказала Аленка, — смотри — город!
Мама посмотрела. После недавней побелки в стене появились какие-то трещинки, сплетение линий.
— Вон дом — смотри, а вон башня, — показывала пальцем Аленка.
Мама увидела и дом и башню. Аленка была в сознании. Дом и башня были из тридевятого царства.
— А во-он еще башня, — показывала Аленка. — А прямо перед нами — дом. Большой, красивый… Мама, — такой город!
— Аленушка, давай компрессик сменим? Повернись на спинку…
— Я хочу смотреть на город.
— А спать ты не хочешь?
— Я боюсь… Мама, покрась вон ту крышу, вон — видишь?
— Как — покрась? Чем?
— Красками, мам, покрась.
— Но ведь это же стена, девочка…
— Ну и что? Это город, город! — Аленка перевела глаза на маму; глаза наполнялись слезами.
1
— Да это настоящая коррида! Смотри, Карл, точно как в Испании!