Страница 15 из 18
— Заводи! — крикнул он.
Сенька скрутил бычий хвост. Бужор мукнул и скакнул вперед, ударивши мордой портрет Гитлера. Мишка отскочил.
— Получается, — сказал он.
Эти дни для Бужора были черными. Он даже пытался бежать, но ребята стреножили его, как лошадь. Мишка вставал перед быком и показывал портрет Гитлера. Сенька крутил быку хвост. Бужор кидался вперед…
Первое время после этих «дрессировок» бык носился по всему выгону и никого к себе не подпускал. Потом он стал обоих гонять — приходилось иной раз лететь в овраг и приземляться куда попало, то в куст, то на глину. Сенька говорил:
— Ну его к черту, этого дурного быка, все равно его ничему не научишь!
Мишка отвечал:
— Надо еще попробовать.
А потом еще и еще…
— Должно получиться, — говорил Мишка. У Мишки получалось все, что он задумал.
Скоро бык стал как-то странно задумчив, когда к нему подходили. Увидев портрет, он вздрагивал, но не двигался с места. Кажется, Бужор пытался понять, чего от него хотят. Пытался — и не мог. Политика, видать, не для бычьих мозгов. И он однажды лег наземь и поднять его нельзя было никакими силами.
Ребята и сами сели возле.
— И что тут трудного! — сказал Сенька. — Гитлер! Это ж каждому понятно — враг. Не будь его, разве б мы крутили быку хвост? Это ж Гитлер виноват, если подумать!
— Если подумать, — сказал Мишка. — А он не может. Он же бык.
— Что будем делать? — спросил Сенька. — Я б ему его хвост проклятый оторвал прямо!
— Оторви, — сказал Мишка, — возьми и оторви.
— А чего он! — сердился Сенька. — Сколько денег на портреты потратили!
Мишка потянул Бужора за рог.
— Тут кто кого упрямее, — сказал он, — понял? Кто кого. Не может быть, чтобы какой-то бык мне не поддался! Ты что, сдаешься, что ли?
— Ничего я не сдаюсь. Просто зло берет.
…Только на десятый день Бужор уловил, что к чему. Гитлер возникал перед ним одновременно с болью, значит он и был в ней виноват! И вот наконец бык поддел Гитлера рогом, раздался треск — и Мишка в радости отдал ему всю мамалыгу. Бужор с портретом на роге недоверчиво обнюхивал мамалыгу, он даже мычал, задрав голову, не решаясь ее брать, а ребята гладили его вздрагивающие исхудавшие бока и называли Бужорчиком и умницей.
Скоро Мишка понял, что купил мало портретов, видя, как Бужор, насадив очередной лист на рог, в злости мечется по выгону, а скинув, еще и топчет его копытами.
Мишке приходилось теперь уворачиваться или даже бросать портрет — так зол стал на Гитлера бык…
Прошло несколько хороших дождей, трава ожила после жаркого лета. Бужору дали волю, и он, не отрываясь, щипал траву.
Утра были уже холодными, росными. Только к полудню земля нагревалась настолько, что можно было на ней лежать и самим. Ребята выбирали пригорок потеплее и ложились. Валялись на траве, грызли сухой стебелек и разговаривали. Их дело было наполовину сделано.
О войне говорили и о довоенных днях. О немцах, которых так много шло, ехало и летело на восток. О наших, что где-то там, далеко отсюда, пытались остановить поток краснолицых, шумных, запыленных, спешащих на восток чужеземцев. Пробовали представить бои…
В селе о войне говорили разное. Одни говорили — что всё. Что немцы победили. Может, только на сибиряков еще надежда. Другие, которые где-то что-то слышали, рассказывали о кровопролитных для обеих сторон боях. Но и первые, и вторые соглашались, что сила пока у немца.
Зато Сенин дед не сомневался, что немцев погонят. Дед в последнее время много курил, табак у деда был крепчайший, дед от него кашлял, кашель походил на треск дерева, когда его раскалывают клином, к тому же дед весь дымился, будто его подожгли… Он ничего и никого не боялся, махал рукой, рубя дым, и говорил, что было уже, когда и немцы, и шведы и кто угодно шли на Россию, и все уходили побитые, и так будет, и на этот раз, потому что Россию нельзя завоевать; вот как разозлится народ по-настоящему, полетят тогда немецкие танки и вся их техника вверх тормашками…
Хорошо было слушать деда в эти минуты!
В другие он ходил молчаливый и все покряхтывал, как деревянный мост, по которому везут тяжесть.
Класс пел молитву вполне сносно уже, когда отец Петр объявил, что послезавтра, в воскресение, будет открытие церкви.
Сенька толкнул Мишку, Мишка толкнул локтем Сеньку.
В тот же день Мишка показал Бужору последний портрет Гитлера. Бужор, ни секунды не помедлив, как снаряд полетел на фашиста. Они снова отдали быку всю мамалыгу и вдвоем гладили его холку и бока. Он теперь хорошо разбирался в политике, Бужор.
В субботу пошел мелкий дождь, но скотину все равно погнали пастись, потому что дома ее кормить было нечем. Ребята надели на головы мешки и сидели в овраге, разведя в печурке, сделанной в стене оврага, огонь. К вечеру Мишка расчихался, и другу пришлось бежать к «батюшке», чтобы предупредить его, что Мишка Сандул заболел и не сможет завтра пойти с хором на открытие церкви. Отец Петр разговаривал с двумя старушками-сестрами, которые собирали по селу иконы для церкви. Он отмахнулся от Сеньки, погрозив, однако, что еще узнает, чем это заболел Сандул, он еще проверит… и прогнал его.
В воскресение с утра моросил дождь; открытие было назначено на двенадцать дня. В десять ученики в выходной одежде собрались у школы.
Отец Петр вынес из школы четыре иконы, раздал их. Сам взял портрет Гитлера в золоченой раме, найденной им в школьной кладовой.
— Пусть знают все, — сказал он, подняв над собой Гитлера, — чьим именем снова открыты храмы божьи. Его именем!
Все посмотрели на Гитлера, потом на ризу, потом на испачканные грязью сапоги под ней. «Батюшка» как бы состоял из трех частей — Гитлера, золоченой ризы и грязных сапог.
Он выстроил учеников по три в ряд, сам встал впереди. Строй двинулся к церкви.
Церковный двор и ограда были, приведены в порядок, двери покрашены, возле церкви толпился народ. Во дворе шушукались черные бабки в белых платках. Они поглядывали в ту сторону, откуда должен был появиться с хором школьников священник. Бабки часто и дружно крестились — одна начинала, другие подхватывали.
Дождик все моросил, и небольшая площадь перед церковью блестела.
Из полицаев дежурил Митька. Он присел у церковной ограды под акацией. С акации потихоньку опадали листья. Карабин Митька зажал коленями и лузгал семечки, поглядывая то на серое небо, то на черных старух за оградой, то сбрасывал с колена мокрый лист.
Еще пришли посмотреть на праздник двое немцев: офицер и солдат. Они стояли под следующей за Митькиной акацией. Вчера крытая машина немцев остановилась в селе из-за поломки, немцы заночевали, а утром от нечего делать, прослышав о празднике открытия, пришли поглазеть. Шофер и второй солдат остались возле машины.
Савранчук угостил было солдата семечками, тот попробовал, но ему не понравилось. Он откупился от Митьки сигаретой и заговорил о чем-то с офицером, отвернувшись от полицая. Митька постоял, постоял и отошел от немцев. Снова устроился у церковной ограды.
Школьный хор, скользя и падая, шел по улице и повторял вполголоса «Отче наш». Отец Петр, зажав Гитлера под мышкой, дирижировал. Получалось пока плохо, потому что поешь, к примеру, «на небеси», а тут как раз ноги твои разъезжаются, и ты летишь носом в землю.
Приближался поворот к церкви. «Батюшка» подровнял строй и выставил Гитлера на животе.
— Как махну рукой — начнем в полный голос, — скомандовал он.
За заборами у самого поворота стояли люди и смотрели на процессию. Поп покосился на них и собрался было благословить народ, но никто ему не поклонился, и он раздумал. Он только сделался еще важнее и даже не стал обходить лужу, чтобы не путать строй, а пошел прямо. Дождь бросал в лужу тонкие колечки. Строй раздвоился и обошел лужу, потому что не у всех были сапоги, соединился, «батюшка» поднял руку — они завернули к площади. Стала видна церковь, блестящий от дождя купол. Вдруг отец Петр остановился, так и не махнув рукой.