Страница 93 из 99
...И она переносилась в тот момент, когда бой закончился. Они продержались почти сутки. На ногах. Из Дейтроса подкрепление выслали, но недооценили масштабы атаки. Пришлось ждать нового, и вот оно уже смело наконец доршей, Ивик не помнила, как это все произошло. И сам бой она тоже помнила очень плохо. Запомнился момент, как что-то плеснуло в лицо огненно-алым, и она едва успела увернуться и поставила какую-то защиту. И потом слева все болело - лицо, шея. Теперь там остался рубец, но это ничего, он заживет. Запомнились несколько удачных моментов, когда в голову приходило что-нибудь новое, и удавалось отбросить доршей. А дальше все слилось в какой-то кошмар, и не то, что творить - держаться на ногах было почти невозможно. Еще всплывало, как Женя стоит рядом, и с ее рук взлетают серебряные птицы... птицы... как в ее романе... Но дальше Ивик ничего не знала и не видела, было ли это оружие эффективным. Женя говорит, что да. Во всяком случае, Женя - это сила. И она сразу смогла убивать... но она взрослая, поэтому.
Как бой закончился - тоже забыла. Был какой-то сигнал. Или что-то такое, отчего Ивик поняла, что уже можно падать, уже все. И она упала.
Потом вспоминалось - ее тащили куда-то. Тащили ее двое гэйнов, и один все говорил - "потерпи, сейчас, еще немножко". И потом незнакомая девушка, кажется, медсестра, сидела рядом. Это уже было на Тверди, в Дейтросе. Какие-то люди были рядом, и суетились вокруг, Ивик еще хотела сказать, что ничего ведь, она просто устала. Ей дали попить, пить очень хотелось. Потом принесли поесть. Потом Ивик повели в душ, и та девушка почему-то помогала ей раздеться, стаскивала бронежилет, рубашку, штаны... Рукава рубашки были твердые и царапались - вся кровь засохла, а раньше Ивик и не замечала, что рукава совершенно промокли от крови. Чужой - своей было немного, одна длинная ссадина через лицо, шею, ключицу, правда, довольно глубокая. Но почему-то Ивик совершенно не могла ничего делать, даже держать душ. Она сидела на табуретке, и медсестра поливала ее из душа сверху. Это было очень хорошо, очень приятно. И потом Ивик, переодетая в чистое, лежала на кровати, и медсестра спрашивала, не нужно ли ей чего-нибудь, а Ивик вцепилась в ее руку и не отпускала. Это их всех, кто держался с начала штурма, всех притащили сюда, в больницу, и ухаживали за ними. Ивик начала спрашивать, как там Кельм... как Женя... Она еще спросила, как Ашен, потому что тогда ее затуманенному сознанию еще ничего не было понятно. С Ашен случилось что-то плохое, очень серьезное, но что именно - она будто и не знала. Медсестра же ничего не могла сказать.
И потом пришел Марк.
...Ты извини, говорила она смущенно, лежа в кровати. Извини, я совсем никакая. Надо бы встать, хоть хозяйством заняться. Какое хозяйство? - Марк оказывался рядом, и на лице его опять было то же выражение - облегчения, смешанного с ужасом. Ты уж полежи, пожалуйста. Не вставай. Может, тебе яблочка принести?
...Два месяца отпуска. Два месяца. Просто фантастика. Им всем дали отпуск, всем, кто продержался до конца. И они почти все выжили, с момента перехода в Медиану погибли всего четыре человека, и трое из них - раненые, которые просто умерли от своих ран. Ивик подумала, что если бы Кельм с самого начала руководил обороной базы, все вышло бы лучше. Хотя не обязательно. Все равно гибли бы люди. Ведь и его разведчики многие не вернулись. Может быть, надо было раньше уйти в Медиану? Но смогли бы они продержаться там дольше? Ивик не знала.
... Надо вставать, подумала она. Перевернулась на правый бок. Накрылась с головой одеялом. Лежать так уютно, так хорошо.
... Разговор с Кельмом состоялся в Медиане.
Он просто пришел сюда, к ней. Марк был на работе. Ничего предосудительного, мало ли, что может понадобиться боевому товарищу. Но говорить здесь, в доме, не хотелось.
Медиана бесконечна. В ней всегда найдется место для двух гэйнов.
Он играл - перебрасывал из одной руки в другую разноцветные искры, жонглировал. Или не искры это были, а блестящие шарики или цветы, или стереометрические фигуры.... Кельм перебрасывал их машинально, запускал очереди в воздух, и снова, как фокусник, доставал откуда-то сверкающие цветные ленты.
Ивик просто смотрела.
Сердце разрывалось от тоски, и она сидела на нелепом бесформенном топчане, подперев рукой подбородок, и медленно, старательно убивала себя.
Потому что Кельм - это и была она сама. Или часть ее самой, но самая лучшая, без которой все остальное и смысла-то особого не имеет.
И еще слышался с краю чей-то надтреснутый голосок: "бабья трусость... не хочет оставить семью, видите ли..."
Ивик смотрела и знала, что это - в последний раз. Она видела Кельма, и понимала, что таких людей, таких мужчин не бывает, что такое невозможно. И что его глаза, серые, светятся, и цветные ленты отражаются в них. Он был сказкой. Она и в детстве-то не мечтала ни о каком принце на белом коне, какие принцы, сама она была лягушкой. И вот оказалось, что принц существует, что он любит ее, что жизнь рядом с ним - это полет на белых крыльях, что счастье бывает. И вот это она старательно, тщательно уничтожала в себе. Резала по живому. И скорбно смотрели большие, обрамленные длинными ресницами знакомые глаза, и тоненьким голосом что-то говорил ей монах Аллин, а она чувствовала, как начинает его ненавидеть. Что он знает обо всем этом?
-- Я не могу причинить им боль, - сказала она наконец.
-- Понимаю.
Цветные хороводы в руках Кельма погасли. Он сел напротив нее на белесый пенек.
-- Не понимаешь. Я нужна им. Нужна. Я отвечаю за них. Для них... как они будут жить, если я их предам? Ведь это предательство.
Она замолчала. Она зашла уже слишком далеко. Она уже совершила это предательство. Какое право она имела вообще на отношения с Кельмом?
Какое право имела давать ему надежду? Она что - не знала?
-- Да, я не должна была... вообще... с тобой... говорить тебе об этом, и все, что у нас было.. это все неправильно. Теперь тебе вот... прости.
Кельм ничего не отвечал. Он водил рукой в воздухе, и вокруг его пальцев возник маленький серый вихрь. Воронка. Он не замечал этого.
-- Это не потому, что я больше люблю их. Нет. Я, если честно, люблю тебя... так люблю... что, понимаешь, все остальное - это вообще, наверное, не любовь. Но... есть вещи, которые сильнее нас. Важнее. Прости меня...
Кельм молчал. Она смотрела на него. И уже не видела своей сказки, ей вообще стало плевать на себя. Может быть, так можно увидеть человека только в Медиане. Здесь все чувства обострены, глаза интуиции сильнее физического зрения. Ивик стиснула руками колено.
Она видела Кельма. Его почти незаметные узенькие шрамы. Когда-то отделившие его жизнь нормального, веселого парня, преуспевающего гэйна и молодого писателя, от всего последующего, от всей дальнейшей жизни... другой. Проклятой. Где он вроде бы и жил. И работал вроде бы. И был как все, даже лучше других во многом. Но никогда уже не мог стать нормальным. Есть вещи, которые нельзя забыть. Можно ли жить сломанным? Да, можно. Можно ли выздороветь? Вряд ли. И почему-то вся дальнейшая жизнь после этого - лишь увеличение боли. И за каждую мимолетную радость придется платить. И все, что возможно отнять, будет отнято. Можно впадать в отчаяние, можно спиться, можно не сдаваться, стиснув зубы, вставать снова и снова, можно скрыть эту боль, но положения это не изменит. Не изменит.
И сейчас это делает с ним она, Ивик.
Это ее, и только ее вина. Она влюбилась. Она позволила себе... да, она позволила себе показать это. Симпатию к нему. Любовь. Поманить. Зайти очень далеко. Дать надежду. И теперь... Интересно, что чувствует палач, который режет по живому, и ощущает под руками выгнувшееся, бьющееся в безумной судороге тело, хлещущую в сознание боль, боль, ничего, кроме боли... Ивик видела людей, которым это нравилось. Она никогда не могла это понять, но знала, что такое возможно. Сейчас она делала это сама.