Надежда мира

– Это просто чувство благодарности, – ласково проговорил он и поцеловал в макушку. С его мокрых волос капнуло на шею. – Это нормальное человеческое чувство. Я тебе помог в трудную минуту, и ты считаешь меня лучшим человеком в мире. А это не так.

– Объективно – наверняка. А субъективно – самый лучший. В этом мире. И в том тоже. Не капай на меня, холодно.

Он засмеялся, схватил полотенце и начал тереть волосы, и стал такой трогательно лохматый, что Женя начала гладить эти лохмы, а он натурально засвистел, как те ласковые зверьки, что ловят грызунов и насекомых в деревенских домах. То есть замурлыкал, если переводить на привычные понятия. Как хорошо иметь брата.

После полуфинала а-тан Карен удостоил их беседы. Дружелюбно, корректно, но с осознанием собственного положения. «Я всегда раз слышать вас, Риэль, и помните, если вдруг надумаете осесть, мой замок ждет вас. И вашу очаровательную ученицу. Поверьте мне, девушка, я получил истинное удовольствие, слушая вас. Думаю, вас ждет большое будущее… если только ваша красота не победит ваш голос и вы не выйдете замуж». Женя, скромно потупившись, внимала, мило краснела и робко кивала, стараясь не перебдеть с застенчивостью, чай, не шестнадцать и не монахиня. Риэль вел себя аналогично, разве что скромности не изображал, но тоже явственно осознавал собственное положение. На общем ужине, плавно перетекавшем в повальную пьянку («Погоди, вот что будет на последнем пиру!») а-тан самолично попросил ее исполнить еще хотя бы одну песню, и Женя, искренне радуясь, что обеденный зал обладает неплохой акустикой, спела «Утро туманное» в великолепном, хотя и наспех сделанном переводе Риэля. Стихи он кропал куда быстрее, чем штатный поэт и хохмач Вовчик Масин, и получались они куда лучше. Поэтичнее. А вот тот, что не прошел даже отборочный тур, творил на уровне «Уси-муси-пуси»… нет, все же получше. Он напоминал Жене гнусавую звезду российской попсы, как там его фамилия…

Самое главное и самое тревожное было то, что Женя постоянно была на глазах у десятков людей и очень боялась сделать что-то не так или сказать что-то не то. Лучше уж прослыть скованной и стеснительной. Конечно, девушка с ее внешностью и в ее возрасте, страдающая стеснительностью, – это почти клиника. Разумеется, она не афишировала свой четвертый десяток, все были свято уверены, что ей двадцать три – двадцать пять, свежий воздух пошел ей на пользу, и, хотя цвет лица она и в задымленном Новосибирске имела хороший, но здесь он стал просто великолепный. Каждое утро она придирчиво рассматривала себя в зеркальце и находила, что… ничего себе. Хозяин прислал ей в подарок обалденно красивый шарфик, Риэль уверял, что это ничего не значит, сущая мелочь, хоть и батинского шелка, но если бы у Карена были какие-то далеко идущие намерения, то на подушке обнаружилась бы брошь с лесным огнем или пара платьев того же шелка. Он и сам получил увесистый кошелек, как все финалисты.

В день финала Риэль заметно нервничал. Женя долго расправляла на нем единственную нарядную рубашку, старательно приглаживала мягкие непослушные волосы, целовала тщательно выбритые щеки и старалась придать ему бодрости. Он уверял, что здесь проиграть не позорно, а уж тем более Гартусу, но все равно выступить хотелось достойно.

Седой менестрель пел первым. У него был роскошнейший баритон, глубокий, как Марианская впадина, и баллада была красивейшая, хоть и чрезмерно трагичная – все не просто умерли, а в мучениях и абсолютно несчастными. Риэль был третьим. Он совершенно успокоился, улыбнулся своей особенной «концертной» улыбкой: отстраненной, словно он был и не здесь, и все равно очаровательной, и выступил блистательно. Главный меценат аплодировал стоя, а это дорогого стоило. Но когда запел Гартус, Женя поняла – да, состязание можно и не продолжать. Она, конечно, болела за Риэля, но когда голос Гартуса взлетал в немыслимые выси, а потом падал в столь же немыслимые бездны, у нее сердце сжималось от восторга, а по щекам текли слезы. Конечно, он победил. Риэль был одним из двух, кто получил персональную награду – браслет из темного металла. А победителю водрузили на голову обруч из такого же металла.

Финальная пьянка почти вернула Женю домой. Сначала это напоминало корпоративную вечеринку, потом повальное празднование в русском стиле. Много пели, в том числе и Женя с Риэлем, и их дуэт был высоко оценен а-таном и безжалостно раскритикован Гартусом. Голос у него был божественный, а характер поганый. Женю он вовсе приговорил: «Никогда тебе не стать менестрелем, девушка, разве что в постели богатого ценителя музыки», за что Риэль как бы невзначай двинул его локтем в нос, получил кулаком в бок, а потом их растащили. Риэля затребовал к своему столу хозяин. Патриарх Симур отечески приобнял Женю и уверенно сказал:

– Не слушай завистливого дурака. Талант не всегда сопровождается умом, совестью или благородством. Тебе повезло с учителем. И менестрелем ты стать можешь. Поверь. Есть в тебе изюминка. И внешность тоже немалую роль играет. Нас не только слушать должно быть приятно, на нас должно быть приятно и смотреть. Некоторые даже к магам обращаются. А у тебя есть все: красота, способности… хотя признаюсь, великим менестрелем тебе не быть. Однако на жизнь заработаешь. Давно ты с Риэлем?

– Три месяца, – чуть преувеличила Женя.

– Он славный парень. Несчастный очень, это да… Ты знаешь… ну что он…

– Конечно. Зато он мне как брат!

– Вот и хорошо. Не везет ему в личной жизни. Так не везет, как никому другому, наверное. А я вот даже женат был какое-то время. Редкость это для нас, большая редкость. Влюбился, женился, осел… Дочка родилась. Девять лет на одном месте, представляешь? Колыбельных сотню, наверное, сочинил.

– А что потом?

– А потом была война. Жена и дочка погибли, а я вот выжил. Что оставалось – снова лютню в руки и в путь. Ты на чем-то играешь? Это плохо. Без музыки нельзя. Ну ничего, Риэль обучит. Ты знаешь, что он почти совершенный менестрель? Гартус вот только поет хорошо, все голосом берет. А Риэль на виоле играет замечательно, и пальцами, и смычком, акробат очень неплохой, жонглировать умеет, надо – так и по канату пройдет. Талантливый он. Это поначалу он все делал, а сейчас нужды такой нет, слава впереди него бежит. Да и годы уж не те, что ни говори, акробатом хорошо быть в юности, а когда тебе тридцать стукнуло, уже так не повыламываешься.

– А почему вы называете Риэля несчастным? – рискнула спросить Женя. Старик посмотрел на нее грустно.

– В людях разбираюсь, девочка. Не видел более несчастного человека. Беда его в том, что он чувствует слишком сильно. Одно счастье, ненавидеть не умеет. А вот горе может его убить, отчаяние сломать… Ты береги его, Женя. Он чувствует не так, как все мы. Мы с возрастом грубеем, становимся толстокожими, а он все еще раним, как подросток. Фак да Гартус только смеются над ним… Только ведь знаешь, умрет Гартус, и его забудут, потому что голоса никто уже не услышит. Факу для этого и умирать не надо. А баллады Риэля поют не только в Комрайне. И будут петь, как будут петь мое «Темнолесье». Наши имена забудут, наши голоса забудут, а наши песни останутся.

Вернулся Риэль.

– Ж-женя, мне п-пора отсюда уб-бираться. С-симур, ты п-прости.

Симур понимающе хмыкнул и выпустил Женю. Она подхватила Риэля за руку, повесила на плечо футляр и, лавируя между пьющими, жующими и поющими, кое-как довела, почти дотащила его до комнатушки, где свалила на кровать и почти без его помощи вытряхнула из одежды. Он только бормотал невнятные извинения и пытался собрать глаза в кучу. «Спи, горе мое», – улыбнулась Женя и поцеловала его раскрасневшуюся щеку. Как все блондины, он был белокожий и практически не загорал, хотя иногда в дороге снимал рубашку. Солнце здесь вообще было какое-то не загарное.

Наутро у него сильно болела голова и наблюдались иные симптомы классического похмелья. Женя раздобыла крепкого и бодрящего чая, и он пил его кружками, смотрел виновато и вздыхал: «Ну нельзя отказать таким людям, если они говорят тебе разные приятные слова и поднимают бокал в твою честь…» А ведь победителя Гартуса к столу хозяина не звали, приятных слов не говорили и с ним не пили. Вот что значит комплексное обаяние.