Отрочество

Лида, никому не показывай.

Лида, никому не говори про того человека, который мне написал.

Лида, никому не говори, что я предлагаю дружбу.

Лида, передай, пожалуйста, отцу привет, но скажи, что это было устно.

До свиданья!

Твой друг Яковлев Даниил,

ученик шестого «Б» класса 911-й мужской школы».

«Даня! Большое спасибо за письмо. Я его сожгла, так что ты можешь не беспокоиться. У нас, как назло, сняли плиту и провели газ, а в комнатах уже давно паровое отопление. Но я взяла мусорное ведро, вышла во двор и сожгла письмо в ведре на пороге черной лестницы, хотя мне почему-то было его очень жалко. Я жгла, а все ребята стояли вокруг и спрашивали, что я такое жгу. Но я, конечно, никому ничего не сказала. Вообще, Даня, у меня очень тяжелая жизнь. У нас в доме ничего нельзя спрятать, потому что тут живет один человек, который все время подсматривает, подслушивает и читает чужие дневники. Хорошо, что я первая заметила твое письмо, а то он уже подбирался к почтовому ящику.

Даня! Ты просил меня приказать тебе, чтобы ты получал пятерки. Так вот, приказывать я, конечно, не могу, но ты знай: для меня очень важно, чтобы ты учился на круглые пять. Я думаю, это замечательно, что ты решил воспитать в себе твердый характер.

Между прочим, после случая с тобой все девочки у нас в классе только и говорят о том, что нужно уметь во-время поддержать товарища. Мы даже поставили вопрос на звене, и Таня с Верой признали свои ошибки, что пошли тогда на кросс и недооценили, какое это важное дело — чуткость к человеку. Наша вожатая выступила и сказала, что надо уметь любить и уважать своих товарищей и всех настоящих советских людей, — без этого нельзя ли бить и своей родины. Основа советской школы — такое товарищество, такое товарищество, которое должно пройти через всю нашу жизнь и сплотить нас в единый коллектив строителей коммунизма. Нет, я тебе не могу передать точно, как она говорила. Но, в общем, она сказала очень хорошо.

Наша вожатая, Зинаида Митрофановна, вообще нам нравится больше вашей вожатой, Зои Николаевны. Ваша Зоя, говорят, чересчур принципиальная и часто сердится.

А еще у нас, между прочим, говорят, что Зоя Николаевна выходит замуж за того, с которым каталась на катке и который у вас читал лекцию об Индонезии. Я это знала первая. У него было такое перепуганное лицо, когда он с ней катался.

Я уже привыкла к тому, что ты мой друг, Даня. Спасибо за доверие.

Я жду ждать весны и конца четверти.

Уверена, что ты получишь круглые пятерки. Я бучу ждать и не забуду тебя.

С пионерским приветом.

Твой друг и товарищ Лида Чаго».

Первое письмо было написано торопливым почерком на клетчатом, вырванном из тетради листке.

Второе письмо было написано широким, тщательным почерком на голубой почтовой бумаге.

Первое письмо отправитель опустил прямо в почтовый ящик адресата, без указания адреса.

На втором письме был красиво выписан адрес и к конверту приклеена великолепная почтовая марка с портретом Пушкина. Письмо пришло по почте.

Глава XV

С некоторых пор в доме Яковлевых появились новые часы. Сделанные когда-то вручную первоклассным мастером, они и до сих пор еще хранили следы былой красоты и чьей-то — неизвестно чьей — причуды.

Дело в том, что часы эти, задуманные как стенные часы-кукушка, были, кроме того, и будильником. С помощью старинного ключика, подвешенного на веревочке к завитушке деревянной резьбы, можно было поставить четвертую, похожую на маленькое золотое копье стрелку именно на тот час, в который вы желали проснуться.

День сменялся вечером, вечер — ночью. Три стрелки потихоньку перемещались, старчески вздыхая и даже как будто поскрипывая. Только маленькое золотое копье оставалось неподвижным, грозно указывая на полустертую римскую шестерку, и на рассвете следующего дня, ровно в шесть, вас будил звон колокольчика, когда-то, вероятно, серебряный, а теперь хрипловатый и надтреснутый.

Как бы там ни было, часы жили, и колокольчик будильника делал свое дело. А вот кукушка, которая жила над циферблатом, в ажурном деревянном доме, на старости лет решительно превратилась в домоседку. Она уже никогда не выпархивала из своего красивого резного домика, никогда никто не слыхал ее двухзвучного голоска. И только изредка, совершенно неизвестно почему, дверцы ее дома сами собой распахивались. Из-под кружевного, узорчатого навеса выглядывала ее круглая птичья головка. Становились видны коричнево-серые пропылившиеся перышки, крючковатый клюв и глаза — стеклянные, с черной точкой посередине. От зрачков, подобно солнечному сиянию, отходили желтоватые лучики. Птица глядела вперед стеклянными, хрустальными глазами и, должно быть, скучала, бедняга: еще бы, старость не радость. Склонивши набок голову, она как будто прислушивалась к мерному тиканью часов, но не покидала своего укромного домика даже тогда, когда часы сотрясались, сообщая семейству Яковлевых, что наступил день и надо вылезать из-под теплых одеял.

Мать пренебрежительно называла часы рухлядью, Саша Петровский — Даниной археологической находкой, а отец говорил о них: «М-да… бывает, бывает…»

И только Даня любил свои часы. Он полюбил их с той самой минуты, как увидел на углу улицы в руках у какой-то старухи. Она продавала эти часы. Цена, назначенная старушкой, оказалась сходной. Даня приобрел кукушку, не смея торговаться.

Прибежав домой, он сейчас же повесил часы в простенке между окошками и начал готовить уроки, с удовольствием поглядывая на маленький бронзовый циферблат и затейливую деревянную резьбу.

Будильник пришелся к дому Яковлевых. Он словно сросся со стеной и жил в пространстве между окошками своей догорающей жизнью. К нему привыкли. Даня не забывал его заводить по три раза в сутки. На более длительный срок у будильника не хватало силенок.

Но, подкрученный заботливой рукой своего хозяина, он добросовестно делал свое дело — стрелка двигалась по кругу, не спеша и не отставая. Кукушка, казалось, спала над потемневшим циферблатом. В ее стеклянных глазах отражались попеременно утро, день, вечер и ночь.

Время шло. С каждым днем будильник как будто тикал все тише и тише, все отчаяннее дребезжал по утрам надтреснутый колокольчик.

Иной раз часы-кукушка неожиданно останавливались, и тогда, хоть в комнате и были другие часы, Дане казалось, что кругом сделалось неожиданно пусто и мертво.

Он решил увеличить количество заводов до пяти раз в сутки. На некоторое время это помогло. Но в один прекрасный день, вернее сказать — в одну не слишком прекрасную ночь часы не выдержали такой нагрузки, их механическое сердце разорвалось.

Это случилось ровнешенько в 2 часа 39 минут.

Ночь. Будильник робко вплетал тихий говорок в стрекотанье сверчка, то-бишь в тиканье часов из «ДЛТ», красовавшихся на выступе печи. И вдруг раздался хруст. Потом неожиданно заиграло. В комнате ни с того ни с сего зазвучала унылая, жалобная песенка треснувшего колокольчика.

Яковлев-отец вскочил с кровати, зажег свет и, сердитый, еще не вполне проснувшийся, изумленно уставился на часы.

Часы умирали… Казалось, вот-вот колокольчик звякнет в последний раз — и все стихнет. Но нет, в них еще теплился слабый огонек жизни. Они готовили семейству Яковлевых последний сюрприз: резные воротца раскрылись, кукушка выпорхнула из своего деревянного домика и прокуковала множество раз подряд, предсказывая кому-то беспримерное долголетие.

Это и было лебединой, вернее — кукушкиной песней Даниных часов. Они замолкли навсегда. Остановилось тихое биение старого механического сердца.

— Чорт подери! — сказал отец, укладываясь обратно в кровать.

— Никакого покоя! — сонно проворчала мать.

И только Яковлев-младший не спал: он жалел свои часы и боялся спать. Сон сморил его лишь тогда, когда за окном забрезжил рассвет.

— Даня, Даня, вставай, — услышал мальчик над самым ухом шопот матери.