Отрочество

Она прошла в глубину комнаты, села в кресло и приготовилась ждать.

Возле директорского стола стояли два старшеклассника. Одного из них она знала — это был Костя Джигучев, вожатый шестого класса «Б», того самого, где учился ее сын. Она была довольна, что у них такой вожатый. В Косте было то счастливое соединение взрослости и детства, которое так пленяет в шестнадцати-семнадцатилетних юношах: «мужская» сдержанность манер, взрослая вежливость и при этом ломкий голос, свежий румянец никогда еще не бритых щек, глаза как будто насторожившиеся, всегда готовые чему-то удивиться и обрадоваться, быстрый взгляд из-под золотых лохматых бровей, до того открытый, прямой и чистый, словно Косте было не семнадцать, а всего семь лет.

Второй мальчик показался ей совсем взрослым. «Может быть, даже десятиклассник», — с уважением подумала Галина Андреевна. (Здесь, в школе, она невольно начинала смотреть на этих «почти студентов» такими же глазами, какими глядел на них ее сын.)

— …В школе сто двадцать восемь, — монотонно продолжал Иван Иванович прерванный ее приходом разговор, — в школе сто двадцать восемь, Джигучев, организовали собственною радиостанцию для передачи последних школьных новостей… Интересно. Советую посмотреть. (Он говорил очень тихо, словно через силу. В его руке, зажатая между третьим и указательным пальцем, дымила папироса.) Диктор — свой. (Он подпер висок пальцем, и Галине Андреевне показалось, что дым идет прямо из его виска.)

— Хорошо, Иван Иванович, — ответил Джигучев. — Я посмотрю… мы посмотрим… Ну, а как же с маленькими?

— Маленькие тут ни при чем… — Подняв голову и прищурившись, Иван Иванович задумчиво посмотрел на дверь, как будто видел сквозь ее филенки, кто именно озорничал в коридоре во время перемен — большие, средние или маленькие. — Нет, маленькие, конечно, шумят, но не так, как ваши середнячки. А впрочем, я давно хотел спросить у вас, Костя, почему бы вам не выделить кого-нибудь из шестого «Б» для шефства над маленькими? Ну, кто там у вас умеет ладить с малышами?

— С малышами? — удивившись, переспросил Джигучев. — Я, право, как-то не задумывался…

Директор укоризненно покачал головой:

— Хорош вожатый — не знает своих пионеров!.. А вот, например, Иванов? Посоветуйтесь-ка с Зоей Николаевной, и мы этот разговор продолжим завтра, если не возражаете.

Нет, они не возражали.

Директор приподнялся, опершись рукой о стол. На столе была зажжена лампа, и Галина Андреевна отчетливо увидела его усталое, бледное лицо, крупную руку, прямой угол плеча. Он, словно нарочно, встал так, чтобы дать получше себя разглядеть Галине Андреевне.

Ей и раньше нетрудно было угадать по его военной выправке, по четкости движений, по напряженной пристальности взгляда, по двум рядам ленточек, приколотых к темной, хотя уже и не военного образца гимнастерке, и еще по чему-то неуловимому, что это недавний офицер. Но теперь она уже не сомневалась в этом. Ей почему-то казалось, что он был начальником штаба. Вот он сидит за столом, наскоро сколоченным из досок. Его голова склонилась над картой. Она даже увидела воротник его воображаемой расстегнутой шинели, седоватую щетину небритых щек, ремни, пересекающие гимнастерку… Потом увидела его шагающим во главе колонны, с этим вот взглядом — холодным, властным, честным и спокойным.

А впрочем, и не только военным — ей было легко представить его себе директором какого-нибудь большого завода, инженером, прорабом, начальником строительства. Но здесь, в школе, среди ребят?.. Нет, суховат, суров…

— Так, стало быть, продолжим этот разговор завтра, лучше всего на большой перемене, если не возражаете, — повторил Иван Иванович тихо, без всякого выражения в голосе.

Мальчики молча вышли из комнаты.

«Они, наверно, его боятся», — подумала Галина Андреевна.

— Прошу вас, — сказал директор вежливо, обернувшись к ней.

Она привстала со своего места, пересела в кресло напротив него, быстро вынула из сумки записную книжку и, торопясь, стала высказывать свои пожелания.

Он слушал, опустив глаза. Его лицо было до того неподвижно, что ей тяжело было говорить. Галина Андреевна торопилась, путалась и даже пропускала многое, что раньше казалось ей важным.

Отрываясь от записной книжки, она видела высокие взлизы на его седеющей голове и гладко прижатые к темени русые волосы.

— А в общем… в общем… в школе стало после ремонта очень хорошо, — торопливо закончила она. — Особенно в физкультурном зале.

Он поднял глаза:

— Да, кажется, получилось неплохо. Правда, зал нам удалось ввести в строй только к концу первой четверти. Не было стекольщиков… или, проще говоря, средств. Сам, грешным делом, вставлял стекла с девятиклассниками. Десятиклассников стараюсь не загружать… И, знаете, ребята оказались безрукие какие-то: стекла вставить не умеют, не умеют растереть замазку. Беда! Не научили их делать простое.

Он усмехнулся, и она увидела, что в глазах Ивана Ивановича зажглось какое-то неожиданное оживление. Голос стал громче и не такой размеренный. Было ясно: он рад, что она заметила отремонтированный зал.

— …И… и еще, — слегка ободрившись, продолжала Галина Андреевна: — во время уроков я позволила себе немного походить по коридорам… и вот, может быть, это пустяки, частность, но так радует эта свежесть, чистота, уют… Я даже затрудняюсь объяснить, от чего зависит это ощущение. Я бы сказала: в школе у вас появилась какая-то деловитая парадность. Мне кажется, ребятам будет просто жалко пачкать такие стены…

— Вы заметили? — сказал он, внезапно вставая. — Нам повезло. Такой, понимаете ли, мастер малярного дела попался… артист! Я наслаждение получил, когда он мне тут рассказывал, какой где колер нужно пустить. Красивое — обязывает. Метро московское как люди берегут! А почему? Красиво! Любят и гордятся. — Он прошел по комнате, поскрипывая сапогами. — Гордятся и любят!

И вдруг Иван Иванович остановился и круто повернулся к ней:

— А как ваш мальчик? Мы им довольны, надо сказать.

Стало быть, он знал, кто она такая, и помнил ее мальчика?

Она немного растерялась от неожиданности, густо порозовела и положила обратно на стол записную книжку.

— Мой мальчик? Он… очень хорошо… Все хорошо. Спасибо. Большое спасибо! Муж давно говорил, что его нужно перевести из прежней школы в другую. Очевидно, была ошибка в том, что мы, отдавая его в сто тридцатую, рассказали о нем все. Это, конечно, вызывало интерес у товарищей, может быть самый лучший, сочувственный интерес, но все-таки все время напоминало ему о том, что он пережил… И о том, что… ну, как бы это сказать… что его семейное положение отличает его от большинства его сверстников.

— Да, да… возможно, возможно… — ответил Иван Иванович. — Сколько мальчику было лет, когда вы разыскали его?

— Когда он остался без матери, ему было лет шесть. Но я… я, к сожалению, нашла его не сразу.

— А своих детей у вас нет? И не было?

— Нет.

— Значит, он у вас, ну, скажем, лет шесть примерно?

Она кивнула.

— Хорошо растите сына, Галина Андреевна.

Она удивилась: вот как, он даже помнит, как ее зовут!

— Да, да… А ведь задача вам досталась не легкая. Когда усыновляют ребенка двух-трех лет — много проще. А этот период роста и родным матерям другой раз дается трудновато.

— Нет, мне не трудно… я бы не сказала, что трудно…

Галина Андреевна задумалась, как будто пристально вглядываясь в свою домашнюю жизнь.

— Нет, не трудно. Даже легко, — решительно повторила она.

Он посмотрел на нее с живым и непритворным любопытством:

— В самом деле? Но будьте готовы к тому, что каждый день может принести вам какую-нибудь неожиданность. Тогда от вас потребуется и терпение, и проницательность, и находчивость. Отрочество!.. Самое сложное время. В отрочестве просыпается первое критическое сознание человека. Это, так сказать, пора первых дерзаний, доходящих другой раз до крайностей… Рост — не лестница: ступенька, еще ступенька — и благополучно добрался до верха. Нет. Другой раз срываются… И часто старший чувствует себя беспомощным, не знает, как и подступиться к подростку. Но вы растите сына хорошо… Человеку и вообще-то полагается разнообразное счастье, особенно человеку растущему. А ваш, мне кажется, получает большой, основательный паек внимания, впечатлений, серьезных и дружеских чувств.