Страница 70 из 91
— А почему, собственно, э-э-э…
— Павел Данилович Кирша.
— Почему, собственно, Павел Данилович, вы решили, что изоляционная лента в сейфе?
— А где ж ей быть? Вещь дефицитная, значит, спрятана надёжно. Что же делать с этим уродом? — Пашута пнул сейф пяткой. Стульчик под ним скрипнул и накренился.
— Удивительное дело. — Олег Трофимович глядел куда-то мимо Пашуты повлажневшими глазами. — Сколько хороших людей вокруг… Вы меня сейчас так растрогали, уважаемый Павел Данилович, стараетесь помочь, а ради чего? Не ради же только денежного вознаграждения.
— Найду ленту, копейки с вас не возьму, — пообещал Пашута. — Я на деньги неприхотливый. Что есть они, что нет — мне без разницы. А тем более, сколько ни дай, всё мало.
— Истинно так… Человек помогает человеку в силу своеобразной душевной потребности. Мы об этом забываем и потому живём скверно, пошло… Елена говорит, без ленты не возвращайся. Хоть раз, говорит, прояви себя мужчиной. Разве в этом суть? Эх, Павел Данилович! Нам бы сейчас самый раз опрокинуть по стопочке, а? Я бы за милую душу. Такое настроение вдруг образовалось. Мельтешишь, суетишься, продыху не знаешь, а вот встретишь случайно доброго, бескорыстного человека… всё просветляется. И утерянный смысл, представьте себе, заново обнаруживается.
— Вы посидите, — сказал Пашута, — а я мигом.
— Да что вы, я же так, к примеру.
Но Пашута был уже на улице.
Ему повезло, он сразу наткнулся на Вадима. Спросил, не здороваясь:
— Где взять?
Вадим заполошно вздыбился:
— За углом налево. Жми, парень! Четырнадцать минут осталось.
Через полчаса, мужественно одолев вторую стопку (раз уж сам затеялся), Олег Трофимович меланхолически оповестил:
— Понимаете, Павел Данилович, Елена замечательная женщина, чистоплотная, отзывчивая, мне с женой повезло, чего бога гневить… Но слишком, что ли, она суетная, неврастеничная. От неё много шума по пустякам, это утомляет. И потом, разумеется, привыкла верховодить. Тут, представьте себе, наследственное. Отец у неё слабый был человек, пьющий, вечно виноватый, а мать — напротив, властная женщина, волевая, из тех, знаете ли, которые коня на скаку остановят. Естественно, своим муженьком всю жизнь помыкала, он пикнуть лишний раз боялся, а Елена детским умишком всё это впитывала. Так у неё и сложилось представление, что женщина в доме — непререкаемый авторитет, и это будто бы в порядке вещей. Судить не за что, она другого не видела. Но мне каково? Молодыми были, влюблёнными, я и тогда замечал за ней: ни в какой мелочи уступить не может, ну просто не способна. Мир перевернётся, если она уступит. И всё это на нервах, на истерике. Я полагал, с годами помягчает, семья, дети её переменят — куда там! Только хуже стало. Бывает, из-за ерунды какой-нибудь, на скатерть, допустим, чаем капнул, — с такой ненавистью смотрит, как на лютого врага. И во мне ответное раздражение накапливается. Попался бы ей другой человек, пожестче, стукнул бы кулаком, дверью хлопнул, она бы опомнилась. А я не могу. По мне легче стерпеть, чем скандал. Я от женского визга совершенно теряюсь. Ну а Лена, понятно, вообразила, что я тряпка, раз сопротивление не оказываю. Вот блажь пришла, выгнала за лентой… Да что лента…
Олег Трофимович помрачнел, заглянув в дали семейного счастья, жалко улыбнулся, моргая близорукими глазами, — того и гляди прослезится.
— А дочка? Дочка на вашей стороне?
— Откуда вы знаете, что у меня дочка? — удивился Дамшилов.
— Так почему-то показалось, — исправился Пашута.
— Вы угадали. Дочка. Единственная… И на её воспитании деспотизм материнский сказался. Но я вины с себя не снимаю. Уж в этом вопросе отмалчиваться преступно. Но я рассчитывал — само моё присутствие должно оказать влияние. Принципы, Павел Данилович, передаются не на словах, а через живой пример. Словами они только закрепляются. Оказалось, и закреплять особенно нечего…
Олег Трофимович водрузил на нос очки, пристально поглядел на Пашуту: что ты за человек, мол, и по какому праву устраиваешь допрос? Пашута порезал ещё колбаски, лучок и редиску пододвинул поближе к гостю, в стопочку подлил немного. Душа его застыла в горькой истоме.
— Варька вообще родителей не признаёт, — продолжал исповедоваться Олег Трофимович, хотя Пашута его больше не подначивал, понимал, что и так слишком далеко зашёл. — Ни мать, ни отца… У неё переходный возраст затянулся. Девица своенравная, гордая, со всякими талантами. В институт не поступила, пропадает из дома, не спросясь, на недели. Запуталась, наверное… Самого худшего я жду, а помочь ничем не могу. Вы представляете, каково это, когда нечем помочь родному дитяти?.. Такая крохотуля была, ласковая, выдумщица… Больно это, Павел Данилович, так больно!
Последние слова, произнесённые на выдохе, криком отозвались у Пашуты в ушах. Он подумал, что после такого трудного разговора Олег Трофимович вряд ли захочет его когда-нибудь видеть. Так бывает, он знал по себе. Кому невзначай откроешься незащищённым нутром, того лучше бы на свете не было.
— Всё образуется, Олег Трофимович. С детями всегда большие хлопоты. А потом наладится.
— Уже наладилось, — равнодушно заметил Дам Шилов и тут же засобирался, заторопился. Схлынула волна откровения, пора было обоим возвращаться на круги своя. Только — увы! — Пашутин круг замыкался как раз там, куда спешил Олег Трофимович.
— Вы бы адресок оставили, я занесу ленту. Завтра занесу.
— Не стоит затрудняться, впрочем… — Он назвал дом и квартиру. Молчком выдвинулся из комнаты, пропал. Пашута не догадался его проводить. Номер Вариной квартиры горел в башке, как тавро. Глядя на разорённый стол, на недопитую бутылку, Пашута ни о чём не думал, словно растворился всеми клеточками в вечерней тишине, словно несло его в утлой лодчонке по тёмной реке и нигде не было видно берегов.
— Я утомился ждать тебя, Улен, сын удачи, — такими словами встретил его Невзор. В старом, с седыми волосами, полу ослепшем человеке трудно было признать могучего и мудрого вождя, но Улена давно не обманывали роковые приметы времени. Тлеющий под пеплом уголёк иногда хранит больше жизни, чем гибельный лесной пожар.
— Млаву увели в полон… Но она жива. Это всё, что я знаю о ней…
Улен склонил голову в знак того, что принял известие как должно. Торопиться им было некуда. Перед ними угощение — просяные лепёшки, нарезанное большими кусками копчёное мясо кабана, кувшин с терпким травяным питьём. Тлела лучина в плошке. Тёплый ночной ветерок всплесками накатывал на плетёные стены хижины. Так можно просидеть хоть вечность, коли есть о чём говорить.
— Ведаю, ты пойдёшь за ней, — продолжал Невзор. — У тебя нет иной судьбы. И это хорошо… Открою тебе то, что сам уразумел лишь за долгие годы. Россичи неистребимы, но скудны разумом. Степняки, у которых лики как смеющаяся луна, застали нас врасплох. Но они слабее нас. Дух жизни накапливается поколениями, племя поднимается медленно, как дерево, но из года в год раскидывает побеги всё шире. Мы сильны, потому что молоды, но в этом и беда. Мы не умеем помышлять о будущем, а прошлое у нас коротко, как остриё стрелы, на него не обопрёшься. Те, которые приходили, алчут чужой крови, чтобы продлить свои дни, и живут минутным торжеством. Но за ними опыт побед. Они ненасытны и жестоки. Однако наступит срок, и мы расплатимся с ними.
— Я понял тебя, мудрый Невзор, — сказал Улен. — Но когда наступит этот срок?
— То никому не ведомо. Каждое поколение засевает новое поле, и каждый из живущих оставляет на нём своё семя. Эти семена прорастают в потомках.
Улен отпил глоток из берестяной чаши. Он на миг смежил веки, и душа его растеклась далеко по ночному миру.
— Ты умрёшь в этом лесу, Невзор. Я уйду за Млавой и сгину на дальней стороне. Какой прок от того, что мы жили?.. Прости, это печаль говорит за меня. Я вернусь, а ты дождёшься меня. Мы построим новый город.