Страница 18 из 91
— Мои лета преклонны, — говорил он ей, — но душа осталась молодой. Ничем не насытилась, и смутой людской не утолена. Ты приникла ко мне, девочка, тебя мучает та же самая жажда. Все люди делятся на две категории. Всего лишь на две. Первых легко угомонить, досыта накормив, ублажив зрелищами. Это понимали управители судеб ещё в древности. Это верно и ныне. Дай каждому из толпы по куску копчёной колбасы да сунь ему под нос телевизор, и он будет счастлив. А коли сверх того выделить ему отдельную тёплую квартиру, так он и разревётся от умиления. Быдло это, рабы. Есть другие, их мало, к сожалению, мы с тобой к ним принадлежим, красавица. Этих ты ничем досыта не накормишь, потому что у них организм по-другому устроен. Вечно они рвутся куда-то, одни к власти, другие к богатству, третьи к любви, но ни в чём не находят покоя. Ибо чрево их необъятно. В этих людях, кои и не ведают толком, к чему стремятся, вся сила земли, весь её разум, но сами они живут худо. Да ты представь, каково это: видеть, что вокруг полно пищи, и быть голодным, смаковать прекрасное вино и испытывать жажду, чувствовать, что рождён властвовать, и не находить себе применения. Иные сходят с ума, другие становятся преступниками, кто-то пробирается на самый верх, но все несчастны, Похоже, проклятие божье над нами. Впрочем, это справедливо. За ярость желаний платить приходится по крупному счёту.
— Вы думаете, я тоже принадлежу ко второй категории? Но у меня вообще нет никаких желаний. Только не хочу, чтобы обижали.
— Что обижают, хорошо как раз. В обидах человек укрепляется. Не обида гнетёт, а неумение сдачи дать. А ты научись. Тебя обидят, и ты обидь. Да позлее.
— Как страшно, Гнат Борисович!
Лукавила Варя, страшно ей не было. Она удивлялась, как резко отличается то, что внушал ей Гнат Борисович, от того, чему учил отец. Они в одних годах были, а точно выросли на разных планетах. Отец говорил: будь умной, доброй, справедливой, не помни зла, помогай всем, кто нуждается в помощи. Гнат Борисович предостерегал: не подставляйся, нападай, мсти, остерегайся добрых побуждений, в них обман. Мнилось, свои советы милый папочка вытаскивал из книг, которые и она читала, да сам в них не всегда верил, а новый учитель смотрел на вещи трезво, не прикрывал всё, что дурно пахнет, розовыми занавесочками, не утешал расхожими премудростями; и конечно, если представить, что судьба све ла б их в поединке, от бедного папочки и мокрого места бы не осталось.
Наконец настал день, когда Гнат Борисович попросил её об услуге:
— Не хотел я тебя, ребёнок, ни во что вмешивать, да так обстоятельства сложились. Больше послать некого. Но ты не волнуйся, дельце вовсе не опасное.
У Вареньки сердце ёкнуло, но она себя пересилила.
— Я вам верю, Гнат Борисович.
Он объяснил, надобно поехать сначала в Ригу, отвезти пакет. Там её встретят и устроят. Поживёт сколько понадобится и помчится в Ленинград с другим пакетом. В Ленинграде получит дальнейшие указания и вернётся в Москву. Вот и всё. В общем, приятное путешествие, нуждаться она ни в чём не будет.
— Поеду как дипкурьер? — пошутила Варя. — А что в пакетах?
— Зачем тебе знать, ребёнок?
— Но вы только скажите, Гнат Борисович, вы не шпион?
Учитель добродушно улыбнулся, но глаза у него были ледяные. Варя стушевалась.
— Я остроумная, да?
— Ещё бы. Но не перестарайся, Варя. Некоторые люди шуток не понимают. Особенно те, которые в Ленинграде. Ты побереги себя немного.
Он тут же вручил ей пакет, запечатанный сургучной печатью, билет на рижский поезд и пачку денег в десятирублёвых купюрах на дорожные расходы. Выйдя на улицу и неся сумочку, как бомбу, она твёрдо знала одно: у Гната Борисовича в гостях побывала в последний раз. Он ошибся. Он не понял главного: роль уголовной дамочки ей не подходит, она рождена для музыки и любви.
— …Зачем же поехала? — спросил Пашута, когда она странно запнулась, точно подавилась своей откровенностью.
— Поехала? Ты бы не поехал? Хорошо тебе салом торговать, никаких забот. А у них мой адрес. Знаешь, какой у этого голос, который к Гнату вызывал? Как чёрная проволока. Они бы меня прибили.
— Вряд ли, — возразил Пашута. — Убить человека не так просто.
— Много ты понимаешь. Запросто бы кокнули.
А молодое красивое тело разрубили бы на куски и посылками в разные города отправили. Чтобы никаких следов. Хорошо тебе на рынке…
Она уверяла себя, что съездит, выполнит поручение — и точка. Слиняет потихоньку, без дерзостей. Гнат Борисович поймёт правильно… Она себя уверяла, но успокоить не могла. Все поговорка вспоминалась про птичку, у которой коготок увяз. В Риге основательно закрутилась с какими-то молодыми людьми, из ресторанов не вылезала и уже плохо соображала, что к чему. Только чувствовала — падает, падает в яму, а в ней дна не видать. Лихие фортели выкидывала, на какой-то даче на столе плясала, на спор с усатым дебилом червонцы на свечке жгла — все не впрок. Ужас разбухал в душе, как свинцовый ком. Без копейки в кармане в Ленинград сорвалась. Усатый в провожатые набивался, он и новый пакет передал, еле-еле на вокзале его отшила, клятвенно пообещала вернуться. В Ленинграде, по адресу, куда пришла, опять ловушка. Тут Дмитрий Иванович точно паук из угла вылез. Долго с ней не миндальничал, напоил за ужином розовой гадостью, похоже, чего-то подмешал туда, она сил лишилась, только хихикала, как идиотка. Повалил на тахту, снасильничал, грязно, больно. Утром, пока он спал, отыскала на кухне длинный нож, склонилась над ним, истомно представила, как войдёт лезвие в коричневый кадык на тонкой, мальчишеской шейке. Он будто почувствовал, глаза продрал, вгляделся в её прыгающие губы, предупредил насмешливо:
— Нет, не сможешь. Не по плечу тебе, деточка, — и выругался жутко. Варя нож бросила, выдохнула:
— Всё равно тебе не жить, паучище!
Три дня гуляли с Витькой и Жориком-капитаном. В серое пятно гулянка слилась, ни света, ни тьмы. Потом Дмитрий Иванович дал ей денег и отправил на рынок за провизией…
Варя, утомлённая исповедью, к еде почти не притронулась, поковыряла вилкой в салате, проглотила две оливки. Зато Пашута, пока она рассказывала, с аппетитом умял сочный, с кровцой зажаренный антрекот, выхлебал тарелку ароматной солянки, заедая острую юшку пышным ленинградским хлебом.
— Ну, как тебе мои дела, Павел Данилович? — спросила Варя, потянувшись на стуле с видимым облегчением, будто ношу с себя скинула.
— История обыкновенная, житейская, — отозвался Пашута. — Бывает, и хуже влипают.
Все же под её долгим, беспомощным взглядом ему трудно стало дожёвывать самодельный бутерброд с селёдкой.
— А скажи, Павел Данилович, зачем я тебе всё это выложила? Чужому человеку? Сама не пойму.
Пашута солидно покашлял.
— Я под руку подвернулся… У тебя, Варенька, синяк какой-то квадратный. Надо его припудрить малость. Утром, надо полагать, щека в зелень пойдёт.
— Нечего чужими синяками любоваться. Тебе хорошо, у тебя под волосами не видно.
— Не видно, — согласился Пашута. — Но тыква вся горит.
Глаза их встретились и с минуту не разлучались, но ничего понять друг в друге они не сумели.
— На билет дашь денежек взаймы, Павел Данилович?
— Дам. Но тебе не билет нужен.
— А что?
— Разберёмся. Утро вечера мудренее.
На улице Варя взяла его под руку.
— Погуляем немного?
— Конечно. Смотри — звёзды какие. Сейчас на голову посыплются. Похолодало вроде?
Долго бродили без цели. Чудно это было обоим. Но Пашуте чуднее. Эва какая потекла житуха. Утром — побои, вечером — ресторан, прекрасная девушка под боком, ничья. А ему пятый десяток по темечку постукивает. Пристанища у него нет, и смысла в жизни нет, и уж, видно, не будет никогда. Да и какой нужен смысл? Ноги держат, голова ясная, хотя и побаливает, желудок набит до упора, и девушка желанная рядом. Так бывало с ним и прежде, точно так же — восторг без причины, а на сердце кошки скребут. Кто-то раскручивает нашу жизнь по спирали, всё в ней повторяется, и ничего нового не жди.