Против всех

Вопрос в том, зачем старику понадобилось протягивать руку помощи стрелку, которого должны пустить в распыл новые хозяева? До сего дня Леня Лопух не предполагал, что тот вообще подозревает о его существовании, хотя, разумеется, сам себе цену знал. В сущности, в этом занюханном городишке, оккупированном иноземцами, он был лучшим чистильщиком и перехватчиком, овладевшим всеми современными приемами технического обеспечения акций.

У гонца Никодимова, невзрачного бомжишки, спросил:

— Когда надо ехать?

Бомж открыл в красноречивой ухмылке пасть без единого зуба. Он не был ни накурен, ни привит. Старик держал обслугу в аккурате, что характеризовало его как рачительного хозяина, ибо требовало больших средств.

— Прямо сейчас и дуй.

— Тот человек уже ждет?

— Чего не знаю, про то говорить не велено. (Чисто федулинский идиотский сленг, Лопух сам владел им в совершенстве. Когда нарвешься на рашидовских громил, иначе с ними не объяснишься.)

— Как зовут человечка?

В ответ бомж назвал номер комнаты в отеле и этаж. Логично.

— Чего хозяину передать? Поедешь?

Лопух ответил красиво:

— Не имею права отказать такому человеку, как Степан Степанович. Пернуть не успеешь — я уже в Москве.

Бомж разинул пасть шире, и Леня углядел, что в глубине все же торчали два-три стертых коричневых резца.

— Тогда привет всем нашим.

— И вашим тоже, — поклонился Лопух.

С полчаса покрутил по городу. Хвоста не было, и сделал он это на всякий случай, по доброй киллерской привычке. Из Федулинска выскочил по малой дороге на своем старом «жигуленке». На выездном посту показал ментам удостоверение с золотым тиснением «Мэрия Федулинска» и с двуглавым орлом с переломанными клювами. И отсюда за ним в угон, кажется, никто не кинулся. Малая дорога вела в деревню Жабино, дальше — тупик. Жабино целиком пустовало уже пять месяцев: часть населения перевезли на Федулинский рудник, стариков в основном усыпили. Из домов пожгли не больше половины. Машину Лопух оставил в одном из уцелевших дворов, загнал под навес для скота, а сам лесом, быстрым шагом, потратив около часу, выбрался к станции Заманиха, где была уже не федулинская территория, пока ничейная. Здесь работала на платформе билетная касса и изредка останавливались электрички. Но у кассирши, пожилой дамы в ватнике, глаза светились подозрительно счастливым огнем. Билет она не продала, сказала, беззаботно смеясь, что старые билеты кончились, а новый образец подвезут не раньше, чем через месяц.

На платформе в полном одиночестве прождал еще часа три, пока неожиданно не притормозил поезд дальнего следования Воркута — Санкт-Петербург. По всем Косвенным признакам выходило, что, хотя территория Заманихи пока ничейная, рука Сани Хакасского сюда уже дотянулась.

В Москву Леня приехал под вечер, в отель добрался около десяти. У входа швейцар в пышной ливрее с характерным припуханием под мышкой поинтересовался его документами. Пришлось сунуть зеленую пятерку. Швейцар отступил: дескать, прошу пожаловать! — тем не менее в лифт вместе с Лопухом сели двое приземистых крепышей, о роде занятий которых не приходилось гадать.

Он подошел к нужному номеру и нажал кнопку обыкновенного, правда, позолоченного, звонка.

Отворил молодой человек, одетый в черные брюки и голубую футболку.

— Вроде я к вам, — сказал Лопух.

— Леонид?

— Ага.

Молодой человек сделал приглашающий жест, и Леня очутился в таких роскошных апартаментах, какие до этого видел только в кино про американскую жизнь.

Хозяин — светлоликий, стройный, с ясной улыбкой — ничем его не поразил, кроме одного: трудно было определить его возраст, можно дать ему шестнадцать лет, двадцать, а можно и сорок. Леня Лопух, достаточно погулявший по свету, прекрасно знал, что это значит.

В гостиной работал телевизор. Передавали новости, и обрыдлые всем уже до тошноты политические деятели уныло обсуждали, как бы слупить с МВФ хотя бы еще один траншик. Который вечер подряд они приходили к печальному выводу, что теперь, вероятнее всего, денег шиш дадут, потому что в правительство проник коммунист. После этого обычно на экран вылезали экономисты, политики, актеры, домашние хозяйки, писатели (тоже шесть-семь человек одних и тех же из года в год) и начинали подвывать дурными голосами: бяда! бяда! бяда!

Леня Лопух политикой не интересовался, но по складу ума привык подмечать многое такое, что ему вовсе было не нужно.

Молодой человек выключил телевизор, указал на кресло — и Леня спокойно уселся, достал пачку «Кэмела» и зажигалку. Хозяин устроился в кресле напротив.

— Меня зовут Егор Жемчужников, — сказал он.

— Очень приятно. — Лопух щелкнул зажигалкой. Ему было не то чтобы скучно, но как-то все безразлично.

На Егора он произвел приятное впечатление: в невысоком, темноглазом пареньке таилась убойная сила, но узнать ее размеры можно лишь на практике.

Улыбаясь, он спросил:

— В лоб хочешь, Леня?

Лопух сразу понял, что парень не шутит. Но не удивился. Затянулся дымком. Сказал вяло:

— Можешь попробовать. Но не потянешь, нет. Предупреждаю.

— Почему так думаешь?

— Ты, видно, в спортзалах накачался, а за мной Афган, Чечня. Я в игрушки не играю. Бью насмерть. Учти.

— Какие там спортзалы, — возразил Егор. — Я два года в горах жил у одного деда. Хороший дед. Учитель… Ладно, проехали, извини. Выпить хочешь?

— Не пью.

— А вот куришь.

— Да, курю.

Лопуху не нравился улыбчивый паханок: он пока не видел смысла в их совместном пребывании в номере.

— Ты мне нужен, Леня, — сказал Егор.

— Слушаю тебя.

Егор ногой выудил откуда-то из-под кресла спортивную сумку, нагнулся, достал пластиковый пакет и положил его на столик перед Лопухом. Сквозь прозрачную обертку зеленели пачки долларов, перехваченные банковскими лентами.

— Тут пятьдесят тысяч. Это задаток.

Лопух почувствовал, как зачесалось между лопатками. Такого гонорара (задаток!) ему еще никто никогда не предлагал. Но, в сущности, на деньги ему было наплевать. Хорошо хоть, что пошел нормальный разговор.

— Что нужно сделать?

— Много чего. Сначала хочу услышать твое согласие. Принципиальное.

— Согласие — на что?

— Я тебя, Леня, покупаю целиком. Со всем, что в тебе есть, — с мозгами, с душой и с пистолетом. Да или нет?

— Что обо мне знаешь?

— Очень много: ты братьев не продаешь.

— Кто сказал?

— Никодимов Степан Степанович.

Лопух постепенно начал приходить в изумление, а такое с ним на воле случилось впервые. Изумление было связано не с самим разговором, довольно туманным, а с диковинным ощущением, что голубоглазый богачок, с виду такой простецкий, на самом деле превосходит его во всем — и в силе, и в хватке, и в хитрости, и в стрельбе по мишеням. Но не только… Превосходит еще в чем-то, что выше слов и разумения. Сознавать это было горько. Лопух не думал, что такие люди водятся на свете. После того, как оторвали ноги морпеху, сержанту Фомину, он считал, что один остался, могучий и неусмиренный. То есть крепышей, конечно, хватало — и крутых и всяких, — но в каждом, как в бычарах Рашидова, внутри, если пощупать, хлюпала жижа, а этот был сух, как хворост. От его веселых глаз хотелось заслониться рукой.

— Что ты задумал?

— Отберем город обратно у этих ублюдков, Леня. Я уже Хакасского предупредил.

— Так это тебя на пустыре ищут?

— До сих пор?

Лопух не ответил. Он вдруг неожиданно для себя проникся любовью к этому чудному безвозрастному пареньку, упакованному в доллары, как в листья, и это чувство — любовь — пришло к нему точно так же, как долетает меткая пуля.

— Я жду, — напомнил Егор. — Ты со мной или нет? Деньжищ у меня куча — не прогадаешь.

— Не справимся. — Он соврал, уже верил, что справятся, но хотел услышать аргументы. И услышал.

— Брось, Леня. Ты же знаешь, они все рыхлые. Они сами лопнут от жира, только времени много пройдет. Давай ближе к делу. Первое, нужен лидер, народный вождь. Кого предлагаешь?