Страница 21 из 66
Каково же было изумление папиного дружка, когда однажды таинственный сосед подошел к ограде, разделяющей их участки, и вежливо поинтересовался, нет ли у него знакомого архитектора. Вопрос был задан без всяких церемоний и таким убийственным непререкаемым тоном, что папин дружок, мужчина далеко не из робких, импульсивно вытянулся во фрунт и радостно гаркнул:
— Вот как раз есть, товарищ Гречанинов! Сынок у моего приятеля специалист в этой области.
Папиному другу показалось, что соседа ответ ничуть не удивил.
— Необходима некоторая консультация, — объяснил он. — Поговорите с ним, пожалуйста.
Заинтригованный, я в первую же свободную субботу махнул на дачу. Первое впечатление, которое произвел на меня Гречанинов, было такое: не надо нарываться! Причем откуда оно взялось, не могу объяснить. Не входя в калитку, хотя она была без запора, папин дружок прокричал (с заискивающими интонациями): «Григорий Донатович, мы к вам! Можно вас на минуточку?» С крылечка сошел темноволосый, выше среднего роста мужчина (лет пятидесяти) и направился к нам по дорожке, вымощенной разноцветной галькой. Походка — вот что сразу бросилось в глаза. Походка был особенная: так ходит, вероятно, рысь по тропе, почти не отрывая лап от земли, стелясь, но быстро и гибко, и уж никак не городской житель. Лицо у Гречанинова было обыкновенное, может быть, излишне простецкое, с внимательными темными, широко расставленными глазами. Речь вполне интеллигентная, с вежливыми, вкрадчивыми модуляциями.
Папин друг нас познакомил. Гречанинов пожал мне руку и увел в дом, не сделав никакого знака соседу, и тот понятливо исчез. Это получилось совершенно естественно, как естественным (понял я вскоре) было все, что делал и говорил этот человек.
Гречанинов угостил меня чаем со сдобным печеньем, и мы проговорили минут сорок. Впоследствии я приезжал к нему в Валентиновку еще шесть раз. Гречанинова интересовала проектировка всякого рода тайников, скрытых объемов, начиная с подземных бункеров и кончая секретными ящиками, которые встраиваются в стены. Он не объяснял, зачем это ему нужно, а я и не спрашивал. Хотя впоследствии, когда мы ближе сошлись, эта ситуация прояснилась. Разумеется, у той могучей организации, где работал Гречанинов, есть возможность получить любую информацию на самом высоком (передовом) уровне, но иное дело, что бывают случаи, когда не следует пользоваться официальными каналами. К примеру, когда необходимо что-то скрыть даже от ближайших коллег и друзей. Мы оба получали удовольствие от этих встреч, и дело было, конечно, не только в предмете изучения, хотя и это играло определенную роль. Принципом смешанных объемов он овладел играючи, а его знания в истории архитектуры, а также во многих смежных областях порой меня просто обескураживали. Еще неизвестно, кому было больше пользы от наших бесед. Как-то незаметно и чуть ли не с первого дня мы по-человечески сошлись, прониклись друг к другу симпатией, с тем оттенком беспорочной влюбленности, которая, как я полагал, сопутствует лишь юному воображению. Мне было интересно с ним разговаривать, да и просто смотреть, как он что-либо делает. Поначалу я пытался как-то его классифицировать, отнести к какой-то определенной социальной группе, но в конце концов оставил это бесполезное занятие. При всей ясности его высказываний, при полном отсутствии каких-либо странностей в поведении его личность не укладывалась ни в какие оценочные рамки, хотя, с другой стороны, он вроде бы ничем не отличался от множества людей, которых я знал. Впрочем, это не совсем так. Одно отличие все же было, и именно оно не позволяло мне (думаю, и другим тоже) быть с ним излишне бесцеремонным. Можно назвать эту особенность даром превосходства, но это будет неточно, ибо Гречанинов никогда не опускался до того, чтобы чем-то уязвить собеседника или уколоть его снисходительным замечанием. Напротив, в общении он всячески и при каждом удобном случае подчеркивал, что если в каком-то вопросе имеет более глубокое, основательное суждение, то лишь потому, что во всех остальных вопросах собеседник, то бишь я, превосходит его на голову. И делалось это чистосердечно, без всякого намека на насмешку.
Нет, почерк личности Гречанинова был в другом, и чтобы объяснить этот феномен, придется, к сожалению, прибегнуть, рискуя быть непонятым, к несколько мистическому сопоставлению. Тот, кто оказывался рядом с ним, начинал немедленно, остро и не без робости ощущать идущую от него мощную энергию, как бы грозящую и утешающую одновременно. Сходное чувство испытывает человек, заблудившись в дремучем лесу либо попав в чистом виде под грозу, когда природа ненавязчиво и строго дает понять, что хотя ты и мыслящая тварь, но все же в сравнении с ее возможностями — червяк, и более никто.
Я был огорчен, когда Гречанинов однажды объявил, что отбывает в длительную командировку и, таким образом, наши занятия закончены. От гонорара я отказался, и он не удивился. Понимающе усмехнулся:
— Правильно. Счеты портят дружбу.
Мы обменялись телефонами, но за последующие годы ни разу не встретились. Как говорят, пути не пересекались. Но созванивались. Точнее, я изредка, раз в месяц-два, набирал его номер, томимый желанием услышать глуховатый, равнодушный голос, в котором, когда он узнавал меня, вспыхивали звонкие искорки приязни. Бывало, по полугоду никто не снимал трубку, и я понимал, что Гречанинов в отъезде. В те дни, когда я давал ему уроки (смешно звучит в применении к этому человеку), меня часто подмывало прямо спросить: кто вы, Гречанинов? — но ни разу не осмелился. Да и зачем? И так было ясно, что судьба свела меня с одним из тех элитных людей, которые живут в стороне от общества, но незримо на него влияют. Он принадлежал к тому черному ведомству, с названием которого у нашего поколения, созревшего в период удивительных разоблачений, связаны представления о тотальном секретном надзоре, кровавых преступлениях, в которых никому не найти концов. Более того, наверное, он занимал в этом ведомстве далеко не последнее место, но это меня не смущало. Он был человеком разума, идеи, неизмеримо превосходил меня в образованности и в опыте жизни, и то, что он почтил меня своей дружбой, приводило меня в восторг. Лестно было думать, что такой крупный хищник, как он, у которого вряд ли возникнет необходимость искать в ком-то поддержки, признал во мне, ну, если не ровню, то младшего родича, пусть с неокрепшими клыками.
Я позвонил ему около семи, чтобы наверняка, застать дома. Напряженно вслушивался в длинные гудки. Если Гречанинов в отъезде, то мои дела совсем плохи. Но он снял трубку и глухо пробасил:
— Да, слушаю, Гречанинов.
— Это я, Григорий Донатович. Узнаете?
— Саша? Привет, дорогой! Ты здоров?
По раннему звонку он, конечно, сообразил, что со мной случилось что-то необычное, но я почему-то онемел, словно остановясь на границе надежды и небытия.
— Саша, ты где? Что с тобой?
— Простите, что так рано беспокою.
— Ты же знаешь, я встаю в пять.
Да, разумеется, я помнил: от пяти до семи утра он проделывал свои невероятные гимнастические комплексы, бегал и медитировал. Как-то я пошутил:
— Собираетесь до ста лет дотянуть?
Ответил он, как обычно, серьезно:
— Приходится, к сожалению, держать себя наготове.
— Григорий Донатович, еще раз прошу прощения, но мне необходимо с вами увидеться.
Он не медлил ни секунды:
— В десять тебя устроит?
— Если можно, немного попозже? Часиков в двенадцать.
— Откуда поедешь?
— С Ленинского проспекта.
Гречанинов назвал место встречи: Чистые пруды. На скамеечке с правой стороны, если идти от метро.
— Спасибо, Григорий Донатович, — у меня гора свалилась с плеч.
В десять мне сделали рентген, и Тамара Даниловна пошла смотреть мокрые снимки. Я ждал в коридоре. Вернулась она быстро.
— Ну и что?
— Именно это я сам хотел у вас спросить.
Опытным взглядом я сразу подметил: сегодня она провела у зеркала минимум на десять минут больше, чем обычно. Увы, это уже не имело никакого значения.