Один в поле

Рой знал, что это не так, но так было проще… Он и на суде, когда речь зашла об этом «эпизоде», рассказал все в этом ключе. Вряд ли его попытки выгородить командира сильно помогли ему, но взгляд из-под бинтов вроде бы стал мягче…

Как гладко начинался поход — гарнизоны встречных городов и городков охотно переходили на сторону восставших, весть о мятеже горных егерей разносилась вокруг быстрее любых гонцов и, кажется, радиосообщений. В Вегату — первом староимперском городе на равнине — к Армии Возмездия присоединились двенадцатый бронетанковый полк и сороковая мотопехотная дивизия. Конечно, от столь грозных некогда частей сейчас, в эпоху демилитаризации Республики, мало что оставалось — они давно были кадрированы и урезаны во всем, в чем только можно. Однако несколько сотен офицеров и солдат, прошедших войну и озлобленных донельзя «благодарностью» родины, намного усилили растущую на глазах армию.

Будущее виделось в радужном свете. Казалось, что стальной вал прокатится, не встречая сопротивления, до самой Столицы, и армия войдет в нее без боя, под грохот оркестров и ликование горожан. Но все кончилось в один момент…

Власть нанесла ответный удар, когда до цели оставалось не более двух суток перехода по шоссе.

Длинная колонна, состоящая из крытых грузовиков с солдатами, танков и бронетранспортеров, бензовозов и штабных вездеходов, прикрываемая с воздуха барражирующими над ней вертолетами, втянулась в долину Пабуду — древнюю житницу Империи, славящуюся некогда своими фруктовыми садами. Фруктов и сейчас было достаточно: местные жители ведрами таскали их к ползущим вдоль многочисленных деревень и городков машинам, чтобы не продавать — дарить солдатам. В них видели спасителей, способных вернуть если не имперские времена, о которых вспоминали сейчас со светлой ностальгией — тогда, казалось, земля сочилась молоком и медом, а все блага земные просто сыпались с неба, — то порядок и уверенность в завтрашнем дне. Как «при Отцах», годы правления которых тоже начали понемногу подергиваться розовым флером. Плотность населения здесь была велика — долина каким-то образом уцелела во время той страшной войны, вода и почва тут были относительно чисты, поэтому наряду с исконными обитателями тут проживало много пришлого люда. А это диктовало и повышенную «заботу» со стороны Неизвестных Отцов — вышки ПБЗ стояли тут особенно густо…

Штабные стратеги советовали «генералу Фогуту» — он по-прежнему не снимал своей капитанской формы, хотя в подчинении у него были и бригадиры, и полковники, и даже один генерал, правда, отставной — обойти это сулящее неприятности место стороной. Об истинном назначении башен теперь, стараниями «свободных» прессы и телевидения, не знал только глухой и слепой, а тут — рядом со столицей — можно было ожидать любых сюрпризов. Но разведка докладывала о «наличии отсутствия» сколько-либо значительных сил противника, прикрытие с воздуха действовало успешно, и командующий не пожелал тратить лишние сутки на обход долины. Тем более, что число башен по мере приближения к Столице возрастало повсеместно, хотя и неравномерно. Он считал, что лучше проскочить долину по отличному шоссе, чем распылять силы, двигаясь по нескольким дорогам в обход.

И эта самоуверенность обернулась катастрофой.

Удар депрессии был ощутим почти физически: словно гигантскими клещами из организма каждого из тысяч солдат, офицеров, мирных жителей разом выдернули некий стержень, поддерживающий все. Рой увидел, как сидящий напротив него солдатик сжал голову ладонями, будто собираясь ее раздавить, и принялся раскачиваться из стороны в сторону; кто-то плакал навзрыд, кто-то бормотал нечто неразборчивое… Капрал ощутил тоску гораздо большую, чем тогда, после смерти мамы и исчезновения Доны. Так, наверное, должен чувствовать себя малыш, потерявшийся в магазине, где полно чужих людей, но нет единственного, близкого тебе человека..

В задний борт их грузовика с размаху врезался другой, и через проем в раздернутом пологе Рой видел, как упал на руль водитель — здоровый мужик лет под сорок — и как затряслись от рыданий его плечи. Сидящий рядом с ним офицер — знаков различия было не разглядеть сквозь пыльное стекло — вынул из кобуры пистолет и разрядил его себе в висок, забрызгав кабину кровью.

Чувствуя на щеках слезы — было жалко всех на свете, и офицера-самоубийцу, и товарищей, и себя самого, — Рой вывалился из кузова, больно ударившись при этом о землю, и побрел вдоль колонны. Местные, побросав ведра и корзины, предавались всеобщему унынию, и рассыпанные фрукты хрустели под ногами. Несколько машин пытались вырулить из образовавшейся пробки, давя своих товарищей, не обращающих на опасность внимания. То тут, то там гремели выстрелы — кто-то, не в силах противостоять депрессии, сводил счеты с жизнью. Навстречу понурому Рою брели плачущие люди…

Один из вертолетов прикрытия вдруг завалился набок и косо, рубя бешено вращающимся винтом тенты грузовиков и людские тела, вошел в самую гущу скучившихся автомобилей. Рванул барабанные перепонки взрыв, столб пламени поднялся вверх фантастическим черно-оранжевым грибом…

Разгром был полным. Но этим дело не ограничилось.

Над колонной, казалось из ниоткуда, возникли странные, никогда не виденные Роем ранее летательные аппараты — бесшумные, стремительные. По тентам грузовиков, по броне танков, по людям густой волной стегнул град чего-то, что солдат сперва принял за пули. Увесистая «виноградина» ударила его в плечо, заставив руку повиснуть безвольной плетью. Он прянул в сторону, закатился под грузовик и с ужасом глядел из-под колес, как кругом, словно поленья, валятся человеческие тела. А «град» все продолжал барабанить, вздымая фонтанчики пыли, врезаясь в неподвижно лежащих людей, отскакивая от твердых предметов.

Вспомнив о своей ране, Рой вытащил из кармана аптечку и изумился: хотя весь рукав от плеча до кисти промок насквозь, это была не кровь: жидкость без цвета и запаха напоминала обычную воду, но стоило прикоснуться к мокрой ткани, как подушечки пальцев потеряли чувствительность, словно на трескучем морозе.

Он понял, что столичные «гуманисты» вкупе с излучением применили какое-то «нелетальное» оружие, о котором приходилось слышать раньше. Солдаты противника выводились из строя, но оставались живыми, и это обстоятельство, как светоч истинного гуманизма, превозносилось до небес. Ну, а то, что неуправляемые машины сами по себе могут калечить и убивать своих безвольных хозяев, не принималось во внимание. Лес рубят — щепки летят: войны без жертв не бывает…

А потом он увидел и самих «гуманистов».

Кажущиеся нечеловеческими из-за туго обтягивающих тело белоснежных комбинезонов и огромных круглых голов-шлемов с зеркальным забралом безликие фигуры бродили между машинами, постреливая из больших «пистолетов» в еще шевелящихся людей — зачищали огрехи воздушного удара. На глазах Роя один из наполовину парализованных солдат приподнялся и разрядил автомат в ближайшего к нему карателя. Пули, выпущенные почти в упор, легко сбили того — кажется, женщину, судя по фигуре, — но он тут же поднялся на ноги и стрелял своими «нелеталками» в нападавшего до тех пор, пока солдат не перестал двигаться. Значит, «гуманисты», облаченные в какие-то пуленепробиваемые костюмы, были неуязвимы, и это следовало запомнить.

Пришельцы из другого мира, «успокаивающие» взбунтовавшихся аборигенов.

Тогда у Роя еще не возникало таких ассоциаций: он старался втиснуться в землю как можно глубже, притвориться мертвым, парализованным, камнем, наконец, лишь бы только стрелки не обратили на него внимания.

И ему это удалось…

— Выходи! Выходи!

Роя разбудил грохот решеток и крики надзирателей. Вагонные колеса прекратили свою нескончаемую песню, и это означало одно: тюремный поезд прибыл на место.

Его посадили в поезд ночью, к тому же очень быстро — выдернули из фургона без окон и без лишних проволочек сунули в двухместную клетку, где уже томился его сосед-комбинатор, — поэтому тюрьму на колесах он при свете дня увидел снаружи впервые за несколько дней, проведенных в пути. Три десятка вагонов, первые четыре — привилегированные, с двухместными клетками, а остальные — обычные теплушки вроде той, в которой он когда-то ехал на фронт. Стало быть, ему, участнику вооруженного мятежа и государственному изменнику, была оказана своеобразная честь.