Расстаемся ненадолго

…Сашка не мог вспомнить, как очутился под кроватью, сколько времени прошло, когда он опять увидел фашистов. Теперь их было много. Пороховой едкий дым щекотал в носу, сдавливал дыхание. Немцы суетились возле стола, и автоматы их время от времени, сталкиваясь, позвякивали. Сашка чуток пошевелился, почувствовал, что мог бы встать, и вдруг похолодел от страха: неужели только он один остался в живых? Фашисты с холодным равнодушием переступали через лежащего отца, а мать затолкали под скамейку. Что здесь произошло?.. В голове какой-то противный шум, в левом боку глухая боль… Вспомнились выстрелы, крики, замелькали злые стеклянные глаза… На миг все это закрыло огромное холодное дуло какого-то оружия… Черт знает, что это за оружие. Из дула идет вот этот едкий, вонючий дым…

Немцы хлопочут над своими двумя убитыми солдатами. Все они очень похожи на долговязого. Вот один фашист вертит в руках отцовский молоток, хлопая глазами. Сашке кажется, что молоток сейчас вырвется из рук немца и ударит по затылку того фашиста, что склонился над долговязым…

…Немцы берут трупы своих на руки, выносят. Сашка слышит, как они запирают двери сначала в хате, потом в сенях. Становится тихо до жути, и Сашка даже свое дыхание слышит, частые, трепетные удары сердца. Он не рад, что все это чувствует, слышит, ибо хочет прислушаться к другому. Ему кажется, что поблизости еще кто-то дышит, очень слабо, прерывисто.

Вдруг видит, мать чуть-чуть шевелит рукой. И снова перед глазами – черное дуло, отец с длинным молотком в руках. Отец высокий, чуть не под потолок. Немцы против него – коротышки…

Сашка напрягает силы и словно взлетает с места. В боку сильно закололо, но он уже на ногах, он бросается к матери. Руки у нее холодные, а лицо теплое. Тут же, рядом, отцовская рука, пальцы крепко сжаты в кулак. Мальчик припадает щекой к ней, потом вскакивает и бежит за водой. В ведре воды нет, фашисты всю извели, отливая своих, и Сашка, схватив ведро, бросается к двери. Но они подперты чем-то снаружи. С разгона бьет ведром в дверь – не помогает. Тогда он открывает окно и видит немцев неподалеку от хаты. Верно, сгрудились вокруг своих мертвецов. Один замечает Сашку, кричит, но… Сашка уже за хатой. Выстрелов он почти не слышит, только представляет, как сыплются от пуль оконные стекла.

– Дедушка, воды! – кричит он старому паромщику, который бежит навстречу и кому-то машет рукой.

– Вижу, сынок, вижу!

– Воды, воды!

Бегут и еще люди, некоторые с ведрами. И Сашка поворачивает обратно, к своей хате, чтоб открыть запасную дверь, ту, что от леса, в темную каморку. Отец прорезал ее уже в войну.

По крыше хаты сизыми клубками перекатывался дым.

– Вода не поможет уже, – говорит Сашке старик и, пригнувшись, ныряет в каморку.

– А-а, дедушка! – в отчаянии кричит мальчик.

…Люди отлили водой Сашкину мать, наспех перевязали рану у отца на груди. Перевязали на счастье, не зная, живого или мертвого.

Отца и мать вынесли через узенькую дверцу, спрятали в землянке, что в гуще леса. Старый паромщик еще несколько раз забегал в хату, вытаскивая кое-какие пожитки. Сашка снова подскочил к пылающей хате, когда старик в последний раз, давясь дымом, протиснулся в дверцу с охапкой каких-то лохмотьев. Густой черный дым валил из дверцы с таким напором, что казалось, вот-вот рухнет стена. Сашка пригнулся, вытянул вперед руки и нырнул в дым, как в речку.

Скоро он вылетел из каморки, разбивая жадные ползуны горячего дыма, побежал к противоположной стороне хаты. Немцы отхлынули подальше – пожар припекал. Подъехали две легковые машины. Сашка выскочил из дыма, бросил одну гранату, за ней вторую и опять исчез в дыму-пламени. Грохнул сдвоенный взрыв.

Перебежав на подлесную сторону хаты, мальчик шмыгнул в густой папоротник. Пока гитлеровцы опомнились, открыли стрельбу, он был уже далеко, в глубоком овражке, пули свистели над головой. Пересохшим ручьем он бежал дальше и дальше, пока не упал, обессиленный, на землю.

В лесу была удивительная тишина, слышно, как зяблик скачет по стволу старой сосны и клюет, теребит клювом сухую кору. Пахнет прелью, прошлогодней листвой. Лежать приятно, только очень хочется пить, жаль, не глотнул водички, когда был у колодца. Сильно жжет в боку, вроде выше того места, где болело раньше. Сашка посмотрел, что там, и увидел большой синий кровоподтек, а над ним подсохшую красную полосу. Значит, рана. Сильный удар немецкого сапога и рана… Сейчас ранили или раньше? Верно, раньше.

Чтобы скорее зажило, Сашка приложил к ране длинный блестящий листок, который сразу же прилип к телу. Полежал еще немножко и пошел искать своих. Сколько раз он бывал в этом лесу, нет, наверное, дерева, на которое не взбирался бы, куста, под которым не искал бы птенцов, а все равно казалось, будто места совсем незнакомые, и кто знает, в какую сторону идти.

Солнце село еще тогда, когда Сашка был в овражке, а теперь в лесу – не ко времени зыбучий сумрак.

Брел, брел Сашка и набрел на то место, куда прибегал в первый день войны. Он сразу узнал его. Вот тут, под развесистой сосной, сидел дядя Андрей, напротив него – Вера, рядом – Валька, Галя и маленькая Ларка. Хоть и жутко было тогда от истошного крика тетки Марьи, однако кругом были свои, а со своими не так страшно. А сейчас никого…

Сашка сел под сосной, где сидел когда-то Андрей. Теперь можно не бояться: отсюда он уже попадет в любое место. Сквозь густую затуманенную листву просвечивало далекое зарево. Далекое и широкое. Сашке казалось – шире поселка.

«Неужели зажгли все дома? Со злости, что меня не нашли… А добросил я гранату в самую ихнюю середку или не добросил?»

И вдруг Сашке подумалось, что, наверно, много-много немцев шарит сейчас по лесу, ищут его. Скоро эти стеклянные глаза засверкают здесь… Мальчик прижался к комлю сосны, ему стало страшно. Взгляд пронизывал самые густые, сумрачные уголки, слух ловил самые тихие шорохи.

Никого не видно, ничего не слышно… Стыдно стало – испугался! Вспомнил, взрослые говорили, что немца ночью в лес рожном не загонишь. Но ведь враги могут подкарауливать и на опушке леса!.. И Сашка решил подождать, пока стемнеет совсем.

На самом деле фашисты удрали из прилесного поселка еще засветло, нагрузив свой транспорт собственной мертвятиной. Грузить было что: к тем двум, которых убил Устин Маркович, Сашка добавил еще троих.

Перед отъездом фашистские изверги подожгли поселок.

Когда Сашка пришел домой, хаты и в помине уже не было, осталась только печка. Вместо стен курились огромные головешки, да дышали груды угля, подернутого легким, как пух, пеплом. Мальчик застыл у пожарища, горестно опустил руки. Вот тут, в этом уголочке, где теперь темнеет соломенный пепел, еще сегодня стояла его кроватка, сделанная руками отца. Минувшей ночью Сашка спал на ней… Чуть дальше, в красном углу, стоял стол, на котором лежал под белой салфеткой хлеб…

Еще горше стало, когда вспомнил о хлебе. Очень захотелось есть. А кто даст поесть, если мамы нет?..

Он пошел вокруг пожарища. Ничего не искал – что тут мог он найти! – однако и глаз не оторвать от головешек, пепла… Сил нет уйти отсюда, все-таки здесь – своя хата… И никакого дома теперь нет нигде. Надо идти искать родителей, надо скорее узнать, что с ними. Неодолимое детское чутье подсказывает, что все должно быть тут, все должно быть дома. Вот что-то знакомое средь неостывших угольков. Мальчик всматривается: ага, отцовский молоток! Надо забрать его.

Сашка находит длинный прут и пытается подцепить им обгоревший, еще горячий обушок…

В это время к нему подошли Валька и Галя. Мальчик заслышал их шаги, обернулся. Сестры удивленно, несмело-радостно смотрели на него зареванными глазами.

– Ты здесь, Сашка? А где папа и мама?..

О дальнейшей судьбе Вериной семьи Косте не все удалось разузнать, потому и Андрею рассказал только то, что рассказали ему. Все они остались живы. Мать поправилась быстро. Устин Маркович долго не приходил в себя, рана оказалась тяжелой, но могучая сила стеклодува одолела беду. С помощью друзей-товарищей, что уберегли его от фашистской расправы, был найден приют, даже лечение велось, насколько позволяли условия. А встал Устин Маркович на ноги – семья Лагиных ушла к партизанам.