Расстаемся ненадолго

– Нет, не слышал. Где же я могу?..

– А я слышал. Сам слушал! Я, между нами говоря, все слушаю. Есть у меня радиоприемничек, нелегальный, конечно… Так вот, о параде. Сильны мы! Вспомним, за последние столетия никто не одолевал наш народ, не одолеет и теперь. Но ведь может случиться, что война затянется? Повторяю – на год, на два. Так что же – эти год-два, а может, и три-четыре, дети нашего народа, те дети, что не по своей воле остались тут, не должны учиться? Дети наших воинов! Ну, ладно… Сделаем скидку тем, кто учился в средних и высших учебных заведениях. Многие из них так или иначе, а доучатся после войны. Но что делать, спрошу я вас, с теми, кому сегодня семь-восемь лет? Сейчас они не учатся, пройдет еще год, два – в первый класс идти будет стыдно. И останется большинство из них неграмотными, неучами. А кому это нужно? Толку не будет… Нет.

– В самом деле неладно получается, – согласился Жарский.

– Не только неладно, а из рук вон плохо! – Илья Ильич достал платок, вытер свой высокий морщинистый лоб, на котором уже поблескивала испарина. – Это, по сути, настоящий регресс. Подумайте, Юрий Павлович! Мы с вами знаем историю… На протяжении двухсот лет на Руси были татаро-монголы… И если бы все эти двести лет в России были закрыты школы, учреждения культуры, что сталось бы с нашими людьми? Или возьмите нашу Беларусь! Была она и под поляками, и под литовцами, а свою культуру развивала. Верно я говорю?

Жарский задумался.

– Так-то оно так… Но прежняя культура – не та культура, что нам теперь нужна.

– А грамотность? Скажите, элементарная грамотность нам нужна?

– Не спорю, нужна.

– Так давайте будем учить детей хотя бы читать, писать и считать! Это необходимо каждому. А вернется Советская власть, и грамотный человек быстро наверстает то, чего мы не можем дать ему сейчас. Наконец, мы же советские люди: будем стремиться не ограничиваться лишь букварем и задачником. Что можно, возьмем из наших идей, а что нельзя – заменим общечеловеческой культурой, полезной всем и во все времена.

– Боюсь, не разрешат немцы открыть наши школы…

– Почему не разрешат? Разрешение уже есть!

– А если разрешат, то введут свои программы.

– Не думаю! Немецкая нация – агрессивная нация, это верно. Но не надо забывать, что она и высокообразованная нация, с большими культурными традициями. Вот почему и не будет она мешать развитию культуры других народов. Некоторое ее влияние, я считаю, может принести даже пользу нам, как все-таки более отсталым в культурном отношении.

– Смотря какое влияние, Илья Ильич.

– Я имею в виду полезное влияние.

– Не знаю… Что-то пока я в этом сомневаюсь…

– Ну, ладно. Посомневались мы месяц, два, полгода… Давайте и дальше сомневаться! Люди воюют, а мы сидим и сомневаемся. Или должны мы действовать, что-то делать как педагоги, по той или иной причине оставшиеся в зоне оккупации? Если мы истинные педагоги, то наша святая обязанность – учить детей. Отцы этих детей не осудят нас за это, если, бог даст, живыми вернутся с войны!

– Илья Ильич, – нетерпеливо перебил его Жарский, – а пойдут ли дети к нам? Пустят ли их родители? Вот еще о чем надо бы подумать.

– Пойдут, если заставим поверить в себя, докажем свою правоту. Вон и в моем доме война идет. Жена против меня, дети против. А убедятся в нашей правоте, примолкнут. Сил придется приложить немало, само собой ничто не приходит. А время сейчас таково: не нашел себе подобающего места, так и будешь торчать у каждого проходимца бельмом в глазу. Вот вы, Юрий Павлович… Если, не дай бог, не прознал бы я, что вы арестованы, загнали бы вас в гестапо, и конец…

– Спасибо вам, Илья Ильич. Но я и теперь минуты покоя не знаю.

– Ну, теперь-то вам бояться нечего. Здесь вас никто не тронет, – Илья Ильич кивнул в сторону местечка. – И там, – кивок к лесу, – не должны. Вы же будете делать полезное дело, учить детей!

Жарский поник в сомнениях.

– Значит, так и порешим, Юрий Павлович, – закруглялся Переход, – ваша школа будет работать. Я оформляю вас, а вы готовьтесь, подбирайте надежных людей, осмотрите помещение. И вот еще что… Дабы завтра к этому не возвращаться, у меня к вам еще один вопрос. Скажите, Юрий Павлович, между нами, конечно, вы хорошо знакомы с этим самым Сокольным?

Илья Ильич заговорщицки кивнул еще раз в сторону леса.

– Вместе работали, – сдержанно, еще не совсем доверяя, ответил Жарский.

– Много разговоров идет о нем в народе, очень много. По всему району. Мне даже в волости кивали: твои, мол, кадры, кто за них ответственность несет? Шутили, конечно… Дело не в этом. И все-таки, Юрий Павлович, что можно о нем сказать как об учителе?

– За два месяца человеку трудно проявить себя, но мне кажется, педагог он серьезный, хотя и молод еще.

– Тэк, тэ-эк-с… А скажите, Юрий Павлович, каким образом он снова оказался здесь? Насколько мне известно, он служил в армии.

Жарский ответил.

– Тэк, тэ-эк-с… – повторил Илья Ильич. – Он командир?

– Помкомвзвода, а на фронте был командиром взвода.

– Член партии?

– Был беспартийным, а сейчас – не знаю.

– Ага! Ну, это не так уж и маленькая сошка, но и не сказать, чтоб большая… А кто там еще из таких, наиболее заметных? Поверьте, Юрий Павлович, любопытствую только как ваш друг!

Жарский заерзал на стуле, потер руки, словно они озябли, пробормотал:

– Многие там, Илья Ильич…

Переход в удивлении откинулся на спинку стула.

– Уж не думаете ли вы, что я отсюда пойду в комендатуру? – с укором спросил он.

– Нет-нет, что вы, Илья Ильич!

– Ну так что же?

– Я скажу, что знаю. Пожалуйста… Ну, кто там у нас еще? Председатель сельсовета Ладутька, председатель колхоза Трутиков. Врач, опять же… Да еще почти все мои выпускники этого года. Человек тридцать исчезло из деревни в минувшие недели. Надо думать, и они там.

– Спасибо, – Илья Ильич сделал вид, что услышал аккурат то, что и хотел услышать. – Трутикова я знаю по его жене. Анна Степановна, да?

– Да.

– Человек он известный в районе. О Ладутьке наслышан, но лично не знаком. Слушал только, как выступал он на вашем выпускном вечере. Ну да это не столь существенно! Одним словом, вот что: докучал я вам расспросами для того, чтобы сделать один вывод. И, кажется, сделал: ясно, что Сокольный у них не первая скрипка, а возможно, и не вторая даже.

– Нет-нет, Илья Ильич, нет! – горячо запротестовал Жарский. – Не могу согласиться с вами, никак, никак не могу! Сколько всяких налетов они уже совершили, мостов взорвали!.. Сегодня тут, завтра там… И повсюду разговоры о Сокольном, как об очень отважном и умном командире.

– Так это же всегда так, – Переход мягко опустил свой отвислый подбородок на серый, как воробей, узел галстука. – Если кто-то стоит наверху, он и виден всем дальше, и слава других падает на него. А здесь какую ситуацию мы имеем? Местные люди не хотят выявлять себя: у кого семья, у кого родственники. Небезопасно! У Сокольного же никого нет, он нездешний. О нем можно смело шуметь, легенды слагать. Потому-то и поставили его за командира, и разрисовывают ореол… Подставное лицо!

– Совсем, совсем не так! – стоял на своем Жарский. – Я абсолютно убежден – не так!

– Ну, тут мы с вами немножко расходимся, – продолжал Илья Ильич. – Что такое Сокольный? Учитель, волею судьбы попавший в окружение. Пробирался потом в знакомые места в надежде жену отыскать, приют какой-нибудь и все такое… Повстречайся на пути ему школа, наверняка, пошел бы в школу. Вы сами утверждаете, что педагог он серьезный. А в партизаны его затянул Трутиков. Крепкий старик, упрямый!

– Сокольный хотел идти за линию фронта, – заметил Жарский.

– Никуда он не пошел бы! Факт!.. Позвольте еще один, последний вопрос: у вас найдется какая-нибудь оказия передать ему мое письмо?

– Попробую…

– Отлично, Юрий Павлович! Попрошу листок бумаги и ручку. Напишу ему, и, если он придет в вашу школу, поверьте, это будет неплохим примером не только для вас.