Страница 6 из 15
Я шагнул в большой, заставленный тяжелой старинной мебелью кабинет с окнами, занавешенными глухими бархатными шторами, освещенный лишь двумя пышными медными торшерами и настольной лампой под коричневым абажуром. За необъятным письменным столом вишневого дерева в глубоком кожаном кресле сидел пожилой литовец барского вида в коричневом бархатном пиджаке и модном галстуке с золотой заколкой. Держа возле уха тяжелую телефонную трубку времен двадцатых годов, он говорил с кем-то по-литовски, отрицательно покачивая головой после каждой фразы. Потом положил трубку и поднял на меня свои холодные светлые глаза.
— Слушаю вас… — сказал он по-русски, сразу опознавая во мне приезжего.
— Салам алейкум! — сказал я с улыбкой и положил перед ним свое старенькое потертое удостоверение сотрудника газеты «Бакинский рабочий». — Я из Баку, корреспондент азербайджанской республиканской газеты «Бакинский рабочий». Нахожусь тут в командировке для освещения прямых литовско-азербайджанских культурных связей. И такое событие, как открытие в Вильнюсе гастролей парижского театра, я просто обязан осветить. Тем более что к нам в Баку они не приедут…
Директор посмотрел мне в глаза. Прямые литовско-азербайджанские связи означали некий демарш против Москвы, эдакую скрытую солидарность угнетенных «младших братьев».
— Я понял, — сказал он, написал пару слов в своем отрывном блокноте, вырвал этот листок и вручил мне. — Это пропуск в театр. Но сидячих мест у меня уже нет, вам придется постоять.
— Спасибо! Чох сагол! — И я выскочил из его кабинета, как на крыльях.
Черт возьми, мне все удавалось в те дни — и завязка романа с французской актрисой, и творческий контакт с Банионисом, и даже операция с театральным пропуском совершенно в духе Остапа Бендера!
Конечно, сегодня, в 1995 году, когда я пишу эти строки, уже никого не удивишь романом с француженкой. Но в то железно-хрущевско-брежневское время даже Володя Высоцкий еще не был женат на Марине Влади, и потому — я помню — при одной мысли, что меня буквально несет к этой парижской актрисе, у меня голова кружилась сильнее, чем от всего спиртного из домашнего бара Баниониса. Да и было с чего! Судите сами:
Днем, в 1.30, я встретился с Донатасом и Оной на центральной улице Вильнюса, в вестибюле ресторана «Вильнюс», и метрдотель, расшаркиваясь перед знаменитым актером, провел нас через большой первый зал во второй — поменьше и поуютнее. Мы сели за столик, сделали заказ, и я стал возбужденно хвастать, как лихо я только что получил пропуск на спектакль «Мнимый больной». И в этот момент жена Донатаса сказала:
— Эдвард, вас действительно ведет судьба. Посмотрите в окно…
Я повернулся к окну. На улице, у входа в ресторан остановился интуристовский «Икарус», и яркая, в дорогих шубах и дубленках, группа иностранцев потянулась из его дверей в ресторан. Конечно, это были мои французы! Да и куда еще их могли привезти на обед, как не в лучший ресторан Вильнюса? И куда еще, как не в этот же лучший в городе ресторан, мог пригласить меня народный артист СССР Донатас Банионис?
Да, господа, все было просто и логично в этой игре судьбы, и все же…
Затаив дыхание, я ждал появления из автобуса «моей» француженки.
— Эта? — кивала жена Донатаса на очередную актрису, выпархивавшую из автобуса.
— Нет.
— Эта?
— Нет.
— Вот она! — сказал Донатас. — Да?
Я кивнул, поперхнувшись своим остановившимся дыханием.
Летящее чудо женственности, живые черные глаза, алые чувственные губы парижанки, роскошные светлые волосы до плеч, жемчуг смеющихся зубов и высокая порывистая юная фигурка, одетая в рыжий лисий жакет и черные бархатные брюки, — все это стремительно промчалось мимо нашего окна к двери ресторана — быстрее, чем я успел вздохнуть.
— О-о! — сказала жена Донатаса. — Она даже лучше, чем вы описали.
— Теперь я понимаю, почему в твоем сценарии все героини — блондинки, — сказал Донатас. И попросил официанта: — Нам графинчик водки, пожалуйста. — И объяснил встревоженной жене: — Это не для меня, а для него. Ты же видишь его состояние.
А и я вправду вдруг ощутил предательскую слабость в ногах, и все мое гусарство словно ветром сдуло.
Между тем французы уже заняли огромный, на двадцать персон, круглый стол в первом зале ресторана, отделенном от нас аркой навесного портала. Левая стойка этой арки скрывала от них наш столик, а от меня — половину их компании, и я не видел «свою» француженку.
— И слава Богу, — сказал на это Донатас. — Давай выпьем. За русско-литовско-французскую дружбу!
Мы выпили ледяную «Столичную», мне стало легче, и тут Она вспомнила:
— Два часа! Вам нужно звонить по поводу гостиницы! Знаете, где тут телефон? В вестибюле, при входе. Двушка нужна?
Двушка у меня была, а вот смелости взглянуть в сторону «моей» француженки, когда я пересекал первый зал ресторана, — не было.
И я прошел мимо их компании ни на кого не глядя, и нашел в вестибюле, слева от входной двери, телефон-автомат, и набрал номер приемной секретаря литовского ЦК.
— Здравствуйте, я по поводу гостиницы. Мне сказал товарищ…
— Да, я знаю, — ответила секретарша секретаря ЦК. — Сейчас я выясню, не кладите трубку.
Я застыл с трубкой в руке, и в этот момент из ресторана буквально бегом, пулей, широко выбрасывая длиннющие ноги в бархатных брюках, выскочила «моя» француженка и помчалась к выходу на улицу, словно догоняя кого-то. За ней, отставая, спешила их переводчица. Но, не добежав до двери, француженка увидела меня, резко свернула, подлетела ко мне и затараторила что-то требовательно-настойчивое на своем «же-ву-ля-фам». Я смотрел в ее горящие темным огнем глаза и ярко накрашенные зовущие губы, я дышал запахом ее парижских духов, я впитывал в себя это чудо французской женственности и… — не понимал ни слова!
— Она хочет с вами познакомиться! — перевела наконец из-за ее плеча переводчица. — Она спрашивает, кто вы такой? Она держит ваше яблоко на тумбочке у своей кровати и не ест, а смотрит на него и перед сном, и каждое утро! Как вас зовут?
— Вы слушаете? — сказал голос в телефонной трубке. — Алло! Вы слышите?!
— Да! Да! — спохватился я. — Я слушаю!
— Вам забронировано место в гостинице, которую вы просили. Но вы должны зарегистрироваться до десяти вечера.
— Спасибо! — сказал я, повесил трубку и повернулся к переводчице: — Скажите ей, что я живу в той же гостинице, что и они. И вечером буду на их спектакле.
Переводчица перевела, и француженка тут же обрадованно схватила меня за руку:
— Вирджиния! Вирджиния Прадал!
— Ее зовут Вирджиния Прадал, — сказала переводчица. — Вечером сразу после спектакля их труппа ужинает в ресторане гостиницы. Она приглашает вас на этот ужин. Она требует, чтобы вы пришли! Вы придете?
— Спасибо, — сподобился я на запоздалую вежливость. — Я постараюсь прийти.
И, вернувшись к Донатасу и Оне, налил себе еще рюмку водки, сказал как бы между прочим:
— Ее зовут Вирджиния Прадал. И вечером у меня с ней свидание. Сразу после спектакля.
Я думал, это прозвучит очень эффектно, но Она сказала:
— Еще бы! Когда вы прошли через тот зал, она так вскочила — мы думали, что она опрокинет свой стол!
Вечером оперный театр был переполнен. Вся литовская знать — партийная, советская и интеллектуальная — все были на том спектакле. Партер сиял неподдельными бриллиантами ярче, чем хрустальная люстра под потолком. Запах французских духов оглушал, я думаю, даже парижан на сцене. «Моя» француженка играла служанку в «Мнимом больном» и уже с первых минут завоевала зал, преобразившись, к моему изумлению, из очаровательной юной парижанки в угловатую провинциалку на манер знаменитой Вали Теличкиной. Буквально с третьего выхода публика встречала ее появление хохотом, а провожала аплодисментами. Даже Донатас и Она Банионисы сказали мне после спектакля, что «моя» Вирджиния — настоящая характерная актриса. Они подвезли меня к гостинице, пожелали успехов, напомнили, что заедут за мной в восемь утра, и укатили к своему сыну, который жил в Вильнюсе. А я вошел в вестибюль гостиницы, как восходят на корабль, отправляющийся в сторону Бермудского треугольника, — пан или пропал!