Страница 16 из 143
– Вы получили предписание у моего племянника или нет? Ах нет!
А когда тот, в стальном шлеме, хотел ее прервать, послышалось:
– Не разоряйся, мужчинка! Вы мне не нравитесь, а малыш – еще не солдат!
А мне крикнула:
– Прекрати!
Я беспрепятственно прошел через ворота. За решетчатой оградой и монументальной стальной фигурой роттенфюрера потом я впервые узнал, что такое «качать на вытянутых руках», и проклинал свой такой тяжелый чемодан. Тот, в стальном шлеме, прозвал меня «племянником» и дал мне дельные начала, чтобы в будущем я стал экспертом в области «качания». Он был первым служащим «ЛАГа», который заговорил, нет, скорее заорал со мной. Я тогда подумал, что эта орущая обезьяна – исключение. Но я ошибался, ошибался коренным образом.
Блондин потянул воздух сквозь зубы: «Племянник! И мой друг унтершарфюрер Ауэр!» Якобы с высшим образованием. В любом случае слыл за такого. И это было самое главное. Он был настолько уверен в себе и в уровне своего образования, что всех других считал профанами, особенно – рекрутов, те вообще были дерьмо. Его высокомерной роже соответствовал и голос: тихий, издевательский, надменный:
– Прииижаааать! Господа! Прижать – не имеет ничего общего с вашими подростковыми фантазиями! Винтовку прижать, а не стучать ею по плечу! Если хотите стучать – то большими пальцами! Стучите своими лапами по прикладам, чтобы казарма зашаталась!
Его слова были тщательно подобраны, продуманы и проговорены. Его интонации превосходны. Его методы подготовки – интеллектуальны. Самодовольно улыбаясь, он прислонялся спиной к стене и, растягивая слова, отдавал свои команды:
– Счё-ооо-от три! Сче-ооо-от три! Счео-о-от три!
Никак он не хотел заткнуться.
– Вольно! Когда я снова скажу «счет», тогда вы становитесь на колени. Ясно? На «три» вы вскакиваете, как будто вас кто-то уколол в зад, и резко прижимаете винтовку к плечу. Позднее последует приказ: «На плечо!», но до этого еще долго. Итак, прижать! И если вы стоите, бьете в тот же миг левой рукой по прикладу и держите его! Ясно? Итак, начали сче-о-от…
Нас тренировали. Мы были специалистами, так называемыми специалистами по качкам, и несколько десятков приседаний были для нас пустяком. Приседания стали для нас ежедневным хлебом, наряду с искусственным медом и эрзац-кофе. Но руки – руки слушались все хуже. Они немели, начинали дрожать, винтовка становилась тяжелее мешка с цементом, несмотря на счет «три», винтовка не соскальзывала к плечу, а била по нему до синяков! Большой палец левой руки был не лучше, распухал и становился болезненным. Молодцеватые хлопки все больше превращались в усталое удерживание. «Академик» Ауэр констатировал явления усталости с мягкой улыбкой и изменил свой метод. Он стал беречь свой голос, заменив команды свистком. Длинный свисток означал «счет», а короткий – «три». Когда и это уже не помогало, он легонько оттолкнулся от стены и прошептал:
– Глупость – плохо, леность – тоже. Но глупость и леность вместе – это преступно! Вы не должны делать брачных движений, господа, а усердно овладевать приемами! Втяните, пожалуйста, ваши задницы, господа! Приказа заниматься постельной гимнастикой не было, однако была команда «счет – триии»!
Лечь – встать, лечь – встать! Неужели это никогда не кончится? Ноги стали мягкими, словно пудинг. Плечи горели огнем, а руки ничего не чувствовали. Лечь – встать, лечь – встать! Ауэр ухмылялся, улыбался, словно сатир, а в голове гудело и стучало, казалось, что она стала огромным красным горячим шаром, который вот-вот лопнет! Осторожно, парень! Продолжай, иначе будет хуже! Только не делать неаккуратных движений! Делать так, как будто у тебя только одна задача в этом мире: овладевать приемами! Лечь – встать!
– Абитуриент?
– Так точно, унтершарфюрер! – Лечь – встать! Лечь – встать!
– Вы знаете Ницше?
– Так точно, унтершарфюрер! – Лечь – встать! Лечь – встать!
– А можете ли вы что-нибудь процитировать из него?
– «Будь благословенно то, что делает твердым!» – Это было написано на плакате над входом в лагерь пимпфов. И это пришло в голову, и я выпалил, словно из пистолета.
– Ну, тогда давайте сделаем вас еще жестче, совершенно так, как благословлял старик Ницше!
И все равно одурачил! Чертов лозунг! Проклятый Ницше! Проклятый Ауэр! Я, что называется, попал! И я это понял. Здесь не поможет ни Бог, ни черт, и я напрягся, как никогда до этого в моей жизни. Через несколько минут он снова насмехался надо мной:
– Ну, Ницше? Знаете еще какую-нибудь цитату?
Еще одну? Именно из Ницше? А говорил ли он вообще что-то еще?
– «Будь благословенно то, что делает твердым!»
– Я думаю, – улыбался Ауэр, словно Мона Лиза. – Кажется, это стало девизом всей вашей жизни. Идите сюда.
Он подвел меня к подоконнику и приказал:
– Упор лежа принять! Самый интеллектуальный вариант: ноги на подоконнике. Руки – на полу!
При третьей попытке я ударился лицом о кафельную плитку. Сапоги соскользнули с подоконника, и я свалился, обливаясь потом, безвольный и обессиленный и услышал проклятый голос:
– Ну, Ницше? Вы что-то ищете? Хэй-я – это что, мы начали вечернюю молитву?
И мне захотелось встать. Я был готов, прикончен и тем не менее хотел подняться. Зачем? Неужели я такая бесхарактерная свинья, что со мной можно делать все, что угодно? Лежи, приятель! Прикинься обессиленным! Вытошни свое бешенство на кафельный пол. Хрипи, стони, закати глаза!
– Может быть, вам при ваших поисках еще что-нибудь вспомнилось?
Этот голос – эта проклятая цитата! Да что ему надо от меня, этой свинье, этой собаке?
– «Будь благословенно то, что делает твердым!» – Я встал!
– Хорошо, Ницше! Ваша неисчерпаемая сокровищница цитат просто не дает застать вас врасплох! – Его улыбка стала четче: – «Знание – сила!» Так или нет?!
Тогда я должен был взять две деревянные табуретки. На одной – ноги, на другой – руки, и снова отжиматься, и снова приседать. И я снова упал с табуреток и остался лежать, как мокрая тряпка.
– Вы не хотите больше или не можете больше?
«Господи, прекрати, чтобы я больше не слышал этого проклятого голоса. Прекрати все! Наконец, прекрати!»
– Да ответьте же, наконец, Ницше!
Я снова поднялся? Неужели я все еще не был прикончен? И вдруг осталось только бешенство! Бессильное, жгучее бешенство и желание вышибить прикладом из проклятого голоса усмешку. Разбить в крошево эту морду! Забить проклятого унтершарфюрера Ауэра до смерти!
– «Если идешь к женщине, не забывай плетку!»
Неужели это был я? Этот хрип, но я совершенно не хотел – я хотел этой сволочи, этому садисту размозжить башку. Я хотел. А потом услышал его смех. Он прислонился к стене и смеялся, смеялся, как и говорил, тихо, цинично, надменно, и я слышал этот смех, который, как казалось, мог принадлежать только ему, настолько громким и раскатистым, как будто смеялась целая рота.
– К женщине! – раздался пискливый хохот. – Да, Ницше, к женщине, и не забудь плетку. Это надо себе представить! – Он почти задыхался и хватал ртом воздух, как будто это он, а не я отжимался и приседал.
– Отправляйтесь в «Берлинер иллюстрирте цайтунг» в качестве эротической карикатуры, и вы получите бешеные деньги! Эх, мальчик, мальчик, идите отсюда, Ницше! Исчезните, чтобы я вас больше не видел, а то я досмеюсь до колик!
Два приятеля отнесли меня в спальное помещение. Уни сказал:
– Все прошло, ложись, мы почистим вещи.
Когда позднее дверь помещения распахнулась и проорали «Смирно!», первый взгляд Ауэра предназначался мне, второй – кожаному снаряжению и винтовке, третий – постели! Мне чуть не стало плохо от страха! Постель! Черт, я же лежал на койке!
Когда же я, наконец, осмелился посмотреть на свое спальное место, на нем не было ничего – ни малейшей складочки, никакого отпечатка тела, даже рисунок простынь совпадал! Ауэр злобно улыбнулся, сказав:
– В порядке, господа! – и, со своеобразным благожелательным взглядом, ко мне: – В порядке, Ницше!