Страница 63 из 181
Говорят, Бернар Клервосский провозгласил формулу: «Крещение или смерть». Он полагал, что язычникам лучше умереть, чем жить во грехе. Если только на святого Бернара не наговаривают лишнего, так надо признать, что это совершенно нечеловеческое, по сути — антихристианское богословие. Сиверцев печально вздохнул над этим трагическим заскоком любимого им Бернара. Любить — не значит разделять заблуждения.
Запад, Запад. Вечно увлекающийся, склонный к экзальтации, не знающий духовной трезвости. Создающий в своём воображении грандиозные картины, а потом позволяющий этим картинам собой управлять. Сиверцев по-прежнему очень любил крестоносцев-идеалистов, погибавших за Христа, но невозможно было, глядя правде в глаза, видеть в первом крестовом походе один только чистый и незамутнённый порыв святости. Слишком много было экзальтации, а отсюда — много жестокости, очень уж хотелось сразиться с войском самого дьявола, так хотелось, что на роль сатанинского воинства вполне подходили любые враги.
Попытки понять ислам как можно глубже и серьёзнее, честнее и объективнее, так измучили Андрея, что он уже пожалел о предпринятых изысканиях — мало радости копаться в чужих заблуждениях. Но теперь он окончательно понял, что не напрасно изучал ислам. Нельзя брезговать изучением религии врагов. Богословски безграмотный рыцарь веры легко превращается в ожесточённого фанатика, чего, к сожалению, не смогли избежать многие первые крестоносцы. Нельзя создавать удобный для себя образ чужой веры. Это образ должен быть правдивым, иначе и сражаться будешь не во имя правды, а во славу собственных химер. Легко объявляя всех иноверцев «слугами дьявола», с той же лёгкость самому можно стать игрушкой в дьявольских руках.
Впрочем, мифологизация ислама относится в большей степени к эпохе первого крестового похода. Когда крестоносцы создали на Святой Земле свои государства, и мусульмане стали для них не только врагами, но и соседями, западные авторы проявили достаточно честности и объективности, разбираясь в особенностях ислама.
Гийом Тирский уже не рассматривает мусульман как идолопоклонников и многобожников, а Оливер Кельнский даже осознаёт, что мусульмане могут приписывать многобожие христианам. В письме к султану аль-Камилю Оливер сообщает, что поводом для этого (впрочем, безосновательным) является вера в Святую Троицу. Французский монах Фиденций Падуанский, судя по его писаниям, вполне осознает, что у мусульман запрещены изображения пророка и вообще людей.
Гийом Триполийский усердно исследовал совпадения между Кораном и Евангелием и, выявив таких совпадений немало, на этом основании пришёл к выводу о том, что мусульмане недалеки от Бога, почитаемого христианами. «Молодец какой», — саркастично усмехнулся Сиверцев. В самом деле, Триполитанец пиал в XIII веке, значит прошло всего каких-то полтора столетия, а палестинских христиан уже начали посещать богословские озарения, связанные с параллелями между Кораном и Евангелием. Воистину, мы в наше время куда лучше представляем себе религиозную реальность средневековья, чем современники тех событий.
У Герхарда Страсбургского находим рассказ о фонтане Каира, в котором Богоматерь омыла пелёнки Младенца Иисуса во время бегства в Египет. Герхард пишет о том, что этот фонтан почитают не только христиане, но так же и сарацины, которые приносят к нему ладан и свечи. Не будем заостряться на том обстоятельстве, что Каир с его фонтанами появился без малого тысячу лет спустя после бегства Святого Семейства в Египет. Подобные факты, исполненные трогательной религиозной наивности, имели значение ни с чем не сравнимое. Богословие оставалось уделом богословов, а простые крестоносцы встречаясь с воинами Аллаха у фонтана во время совместного поклонения общей религиозной святыне, смягчались душами и добрели, наверное, куда больше, чем это возможно было под влиянием самых миролюбивых проповедей. Возможно ли было смотреть на мусульман, как на «спутников дьявола», если они, эти мусульмане, приносили ладан и свечи в знак своего преклонения перед Младенцем Иисусом и Его Пречистой Матерью? Отсюда самым естественным и органичным образом должны были вытекать представления о том, что с мусульманами вполне можно жить в мире, и вовсе не обязательно истреблять их всех до единого.
В отношении крестоносцев к мусульманам произошёл радикальный, можно сказать — эпохальный, перелом. Гийом Тирский называет правителя Дамаска Муин ад-Дина Унура «любимцем христианского народа». Вы только представьте себе: мусульманский правитель — любимец христиан. Как такое возможно? А дело в том, что Унур, по словам Гийома — «муж благоразумнейший», к тому же летописец отмечает его «искренность в вере». Оказывается, искренность в вере достойна уважения, даже если это чуждая нам вера. Это для нас сейчас звучит, как прописная истина, как избитая банальность, но для средневекового религиозного мышления это был революционный переворот.
Впрочем, понятно, что с Дамаском крестоносцы никогда не воевали и Унуру можно было высказать почтение, как покровителю христиан. Но даже и вождя джихада Нур ад-Дина Гийом Тирский называет «религиозным и богобоязненным в соответствии со своими традициями». Вот так. Наш враг продолжает оставаться нашим врагом именно в силу того, что у него другая вера, и задача его — изгнать христиан со Святой Земли именно потому что они — христиане. Мы будем сражаться на смерть, но не теряя уважения ни к врагу, ни к его вере. Свершилось. В мир чёрно-белого средневекового мышления хлынули краски, оттенки, полутона.
В наибольшее умиление Сиверцева привёл следующий пассаж из Гийома Тирского: «Те, кто следует восточным суеверным обрядам называются на их языке суннитами, кто же предпочитает египетские традиции и, как кажется, склоняется в большей степени к нашей вере, называются шиитами».
Крестоносные интеллектуалы, ещё совсем недавно уверенные, что в мечетях стоят идолы, добрались уже до разницы между суннитами и шиитами, понимая её, впрочем, весьма коряво, но вот что характерно: Тирский пишет о том, что шииты ближе к христианству, чем сунниты, а это мысль отнюдь не лежащая на поверхности, это уже плод глубоких и сложных религиозных раздумий. Человек, напряжённо размышляющий о том, кто из иноверцев ближе к христианству, уже никогда не скажет: «Крещение или смерть».
Сиверцев уже успел подумать: «Разобрались бы сначала с исламом, а потом бы лезли мусульман истреблять. А то надо было сначала залить кровью Палестину, а потом с радостным изумлением обнаружить, что «спутники дьявола» в некотором смысле даже родственны нам по вере». Но Андрей сразу же понял, что эта мысль — из разряда заурядной либеральной пошлятины. На самом деле без залитой кровью Палестины никакого взаимного уважения и взаимного понимания между мусульманами и христианами ни за что бы не возникло. Два мира могли бы продолжать своё раздельное непересекающееся существование, не проявляя никакого взаимного интереса и, в лучшем случае, тихо презирая друг друга. Христиане и мусульмане так и считали бы друг друга едва ли не сатанистами, во всяком случае — врагами Божьими. Но, напоив пустыню кровью до такой степени, что она, кажется, уже и впитываться перестала, и те и другие были просто вынуждены начать поиск путей к мирному сосуществованию, потому что ни те, ни другие окончательно одолеть друг друга не могли. Нужен был компромисс, но никакой компромисс со «слугами дьявола» не возможен, и тогда настало время серьёзно задуматься о том, что враги — не слуги дьявола, а верят в того же Бога — на свой манер, весьма кособоко, но всё же. Только военное равновесие проложило путь к религиозному взаимопониманию. Как только военная сила одной из сторон начинала преобладать, так тут же куда-то исчезала веротерпимость.
С мусульманами вообще возможно вести богословский диалог только после убедительной демонстрации грубой силы. До тех пор, пока мусульмане знают, что они сильнее, они не разговаривают, а режут. Таковы же были и первые крестоносцы, не имевшие никакого интереса к исламу до тех пор, пока они надеялись вообще избавить мир от мусульман. Крепко и неоднократно получив по зубам от воинов Аллаха, они решили почитать Коран, предложив мусульманам повнимательнее отнестись к Евангелию.