Страница 57 из 181
— Рай для верных начинается на земле. Во всяком случае, у нас будет так. Если мои мальчики захотят музыки — пусть будет. Если захотят.
Умид, быстро подхвативший идею повелителя, сразу же стал развивать её во всех направлениях:
— В раю должны быть гурии. Может быть, мы предоставим нашим фидаям прекрасных девушек для отдыха и восстановления сил?
— Где ты возьмёшь девушек, бесстыдник? Будешь отнимать дочерей у горцев? Так ты хочешь отплатить нашим преданным слугам? Хочешь, чтобы жители окрестных деревень возненавидели нас?
— О нет, повелитель. У окрестного племени дейлемитов обычаи не запрещают девушкам общаться с мужчинами до свадьбы. Они сочтут за честь.
— Если так. Объясните девушкам и их родителям, что это их служение общему делу. Ни одну девушку не должны привести в Лимассар насильно. Если такое случится — ты лишишься головы.
Умид расслабился:
— Может быть, повелитель назовёт и другие ошибки, за которые я могу лишиться головы, выполняя это задание?
— Ещё — вино и гашиш. Если в садах фидаев появятся вино или гашиш, лучше тебе, Умид, сразу же броситься вниз головой с крепостной стены. Разум моих мальчиков всегда должен быть чистым, прозрачным и холодным, как вода горных родников.
Обучение юных фидаев в Лимассаре пошло полным ходом. Замысел Хасана осуществлялся с изумительной точностью, как и любая гениальная идея. Такой породы людей мир действительно никогда не знал. Фидаи могли всё. И никто не понимал, в чём их разгадка. Конечно — блестящее всестороннее образование, запредельное религиозное рвение, небывалая преданность вождю. Про фидаев можно было говорить бесконечно, но главный секрет этих мальчиков был в том, что они носили в своей душе смерть с той же непринуждённостью, с какой иные носят кошелёк на поясе. Страх смерти был не то что бы неведом, а скорее непонятен фидаям, как страх перед самим собой. Фидаи полностью изгнавшие из себя ничтожное, были людьми из другого мира.
Сельджуки, погружённые в междоусобицу, дали достаточно времени для подготовки мальчиков Хасана. Но вот передышка закончилась, к власти пришёл султан Санджар — правитель сильный и решительный, сразу же вознамерившийся уничтожить измаилитов. Вокруг Аламута сомкнулось кольцо осады.
Хасана это не испугало. Он знал, что жизнь повелителя сельджуков у него в руках. Более того, он не хотел убивать султана, спокойно зная, что в его власти не только казнить Санджара, но и помиловать. Да ведь и невозможно строить власть на одних только убийствах, у иных противников есть разум, а люди, наделённые разумом, могут договариваться. Хасан счёл Санджара человеком разумным и решил сохранить ему жизнь. Так решил хозяин осаждённого Аламута, находившегося на грани голода.
Хасан послал к Санджару посольство с предложением мира. Не капитуляции, а мира. Султан грубо выгнал измаилитских послов, не пожелав с ними говорить. «Однако, он не убил послов», — удовлетворённо подумал Хасан.
Утром следующего дня султан, проснувшись, увидел, что в пол у его ложа воткнут кинжал. Рядом лежала записка: «Если бы я не желал султану добра, кинжал торчал бы у него из груди». Многочисленные охранники султана все были на постах и честно исполняли свой долг.
Султан на целые сутки погрузился в состояние тяжёлой и мрачной задумчивости. Потом велел предложить измаилитам перемирие. Это перемирие вскоре переросло в фактическое признание государства Хасана ас-Саббаха. Санджар позволил измаилитам удерживать часть денег с налогов, собиравшихся на его землях, разрешил собирать дорожные пошлины с проезжающих, даровал другие привилегии.
И всё это благодаря тому, что один-единственный мальчик-фидай совершил невозможное, переиграв многочисленную охрану.
Рашид лихорадочно записывал. Ему открывалась ранее никому не известная правда о фидаях. Хасан рассказывал легко и, пожалуй, даже с удовольствием. Неожиданно сильная боль, словно кинжалом, вонзилась в его чрево. Болезнь! Никто не должен знать о его болезни, тем более этот летописец. Хасан нашёл в себе силы не измениться в лице, лишь сухо проскрипел:
— Всё на сегодня.
Оставшись один, он с трудом, скорчившись, дошёл до постели. Боль постепенно стихла. Она не исчезла, продолжая пульсировать во чреве, но теперь уже не мешала вспоминать о том, чего никогда не узнает летописец.
Вспомнив про своих фидаев и про запрет на вино, Хасан опять невольно вспомнил о сыне. Казалось, само это слово «сын» кинжалом вонзается в его чрево. Спасения не было. Хасан понял, что убив сына, он убил себя. При этом он странным образом не испытывал ни раскаяния, ни сожаления, вспоминая тот момент, когда взмахнул саблей над головой сына. Убийство было лишь итогом, подведением черты. Он потерял сына гораздо раньше, если вообще когда-нибудь его имел.
Наследник был для него «проектом» — одним из многочисленных проектов, которые Хасан во множестве одновременно разрабатывал. А занимался он своими проектами в абсолютном одиночестве, в тишине своей кельи, никогда не пытаясь лично проследить за их осуществлением. Зачем? Он и так всё видел, всё знал.
Он нанял для своего ребёнка лучших учителей. Те потом, заикаясь от страха, докладывали ему, что мальчик не проявляет склонности ни к математике, ни к астрономии, ни к географии. Пытался ли он говорить об этом с сыном? Зачем, если и так стало ясно, что науки — не его стезя. Учителя фехтования так же докладывали Хасану, что сын показывает результаты ниже средних. Опытный администратор Бузургумид пытался обучить его началам управления — результат тот же.
Ему докладывали, что сын чаще всего без дела слоняется по замку, пытаясь вести праздные разговоры то с одними, то с другими. И это у него не очень получалась. Кто же вот так запросто будет болтать с наследником повелителя? Однажды Хасану донесли, что его сын слоняется по Аламуту пьяный. Он велел привести его.
— Кто ты такой, что позволяешь себе пить вино?
— Я сын Хасана ас-Саббаха! — с пьяной развязностью заявил юноша.
— Ты? Сын? Хасана ас-Саббаха? — отец, казалось, был потрясен этим открытием. — Да известно ли тебе, щенок, что Аллах может из камней сотворить сыновей Хасану ас-Саббаху? Мои настоящие дети — фидаи.
— Фидаи — никто. Смертники. Они нужны лишь для того, чтобы убить и умереть.
— Заткнись, ничтожество. Это ты — никто. И говорить с тобой не о чем. Если тебя ещё раз увидят пьяным — зарублю своей рукой.
Его увидели пьяным через неделю. Хасан прикончил его быстро, хладнокровно, не думая, как убивают врага на поле боя. Что испытывал он тогда? Не более, чем досаду. «Проект наследник» был закрыт, а в разработке находилось ещё множество других проектов, куда более впечатляющих.
В последние годы он редко вспоминал о сыне, каждый раз испытывая глухую боль и стараясь не обращать на неё внимания. Что такое боль? Препятствие, которое надо преодолеть. И вот теперь, накануне смерти, он понял: та боль была не препятствием, а сигналом тревоги, который указывал ему на то, что он идёт ложным путём. Всем своим нутром Хасан почувствовал, что потеря сына и молчание Махди — две очень тесно связанные темы, но он никак не мог уловить эту связь.
Хасан попытался получше вспомнить сына и понять, каким он был. Перед ним возникло лицо, на котором отражалась странная смесь из высокомерия и крайней неуверенности в себе. Таким и был его сынок — думающий, что он уже по праву рождения «нечто» и постоянно ощущавший, что он «ничто». Ему не надо было ни к чему стремиться, потому что он уже — сын Хасана, но удовольствие от этой уверенности ни в ком не находило опоры — ни в отце, ни в его приближённых. Отца он почти не видел и не чувствовал, что нужен ему. Приближённые держали себя с ним подчёркнуто вежливо, но соблюдали такую дистанцию, которая не позволяла ему ни к кому приблизиться. Его уделом стало хроническое, можно сказать, врождённое одиночество. Никакие науки его не заинтересовали, потому что не были способом это одиночество преодолеть. Сам Хасан был столь же одинок, но для него одиночество было свободным выбором, он принял на себя эту тяжёлую ношу только тогда, когда стал к ней готов. Для нежной души ребёнка одиночество стало проклятьем, оно стёрло его, свело на нет. Не позволило стать личностью. Отец и сын были двумя самыми одинокими в Аламуте людьми.