Страница 150 из 181
Когда-то, ещё ребёнком, Серёга пришёл в храм, надеясь почувствовать там дыхание русской истории. И ничего не почувствовал. И сам он, конечно, был к этому ещё не готов, и простенький приходской храм мало к этому располагал. Дыхание древности он ощутил здесь, в киевских пещерах. Как заворожённый, бродил он по узким белёным проходам со сводчатыми потолками, даже и не пытаясь ориентироваться в этих катакомбах, просто бродил и всё. Заглядывал в ниши, где стояли гробы с мощами угодников, прочитывал таблички с их именами. Он чувствовал, что находится посреди Святой Руси, в самом что ни на есть Киеве XII века. Серёга очень глубоко пережил встречи со «старыми знакомыми». Вот он лежит — Нестор Летописец. А вот — Илья Муромец. Разве это не чудо, и разве нужны какие-то еще чудеса? Самым потрясающим было то, что Серёга всем своим сердцем ощутил — и Нестор Летописец, и Илья Муромец, и все другие киевские угодники — живые. Впервые в своей жизни он попал в царство настоящей, реальной жизни, куда более реальной, чем та, которая бушует на поверхности. Там — царство химер, миражей, имитаций. Здесь — жизнь, здесь подлинные ценности, здесь — смысл, здесь — всё.
Потом уже, пытаясь осмыслить свои ощущения, он понял, что попал тогда вовсе не в древний Киев. У Бога нет ничего древнего. Это был вечный Киев. Это была вечно молодая Святая Русь, принадлежащая современности ничуть не в меньшей степени, чем истории. Но это он понял потом, а тогда погружение в Киевскую древность странным образом сообщило ему ощущение того, что Бог — реален и очень близок. Он почувствовал в душе удивительную тишину и спокойствие. Медленно, словно в невесомости, он ходил от мощей к мощам и к каждым прикладывался, произнося имя святого. Тогда он осознал смысл жизни, который столь долго и тщетно искал в теории. Он приблизился душой к святым угодникам, а угодники приблизили его к Богу. В этом бесконечном приближении и был смысл жизни. Он уже чувствовал, что приближение к Богу бесконечно, как бесконечно Божие совершенство, его никогда не постичь и уж тем более не вместить человеку, но как радостно идти по этому пути! Смысл как раз и был в достижении радости, и становилось понятно, в чём она, эта радость, и как её достичь. Он почувствовал, чем радость реальная отличается от земных заменителей радости. Навсегда сохранить в душе то умиротворённое состояние, которое он испытывал сейчас — вот и весь смысл, а никакого другого не надо. Пока, конечно, ещё не понятно, как этого добиться, и по-прежнему нет ответов на большинство вопросов, но он уже знает, о чём спрашивать и уж, конечно, найдёт у кого спросить.
Когда Серёга решил покинуть пещеры, выяснилось, что он совершенно потерял ориентацию в пространстве. Он ходил по кругу и всё никак не мог найти выход, нисколько по этому поводу не досадуя и улыбаясь сам себе — век бы ходил по такому кругу.
Выбравшись на воздух, присел на скамейку. Долго сидел без движения, словно боясь расплескать то благодатное состояние, которое наполнило душу. Потом увидел невдалеке колодец и решил освежиться. Энергично выкрутил оцинкованное ведро, напился из ладоней, потом умылся. И тут в нём проснулась удивительная радостная энергия. Захотелось куда-то быстро идти, что-то для кого-то сделать, всех обнять и всем рассказать, что жизнь прекрасна. Сумрак пещер стал для него словно бы мёртвой водой, уничтожившей в нём прежнего человека, а вода из монастырского колодца — живой водой, возродившей его для новой жизни. Жизни радостной, деятельной, осмысленной.
Покидая Лавру, он остановил взгляд на стареньком монахе, который шёл ему навстречу. Высокий, худощавый, в выцветшем чёрном подряснике, с совершенно белой длинной бородой, которая развевалась по ветру, монах напоминал древнего старца. Лицо его было очень суровым и немного скорбным, как бывает у людей, прошедших через тяжелейшие житейские испытания. Серёга почувствовал в этом лице такую глубину, какой ещё никогда не встречал ни в одном человеке. Монах вызвал у него восхищение. А ведь это всего лишь один монах из многочисленных насельников Лавры. Жить рядом с такими людьми, это, наверное, большое счастье, не говоря уже о том, чтобы быть одним из них. Серёга нескромно в упор смотрел на монаха, тот тоже бегло глянул на молодого солдата и едва заметно улыбнулся. Серёге показалось, что в этой улыбке он прочитал одобрение.
С трудом дождавшись следующей увольнительной, Серёга опять устремился в Лавру. Хотел поговорить с кем-нибудь из монахов. У него не было никаких конкретных вопросов, он просто хотел прикоснуться к монашескому миру и побольше о нём узнать. Прогуливаясь по Лавре, он надеялся кого-нибудь встретить, и тут произошло маленькое чудо — навстречу ему опять шёл тот самый древний старец.
— Благословите, батюшка, — Серёга с нарочитой твёрдостью проговорил заранее заготовленную фразу.
— Я не батюшка, а простой монах и благословить никого не могу, — старец посмотрел на юношу с некоторым удивлением.
— А вы не найдёте для меня немного времени? Хотел бы поговорить.
Монах молчал, казалось о чём-то напряжённо размышляя, и вдруг очень непринуждённо и дружелюбно сказал:
— У меня есть минут 10. Давайте присядем, — он указал на скамейку. — Я слушаю вас, молодой человек, — выговор монаха был очень чистый и правильный, словно у дореволюционного профессора, что приятно поразило выпускника МГУ, но вместе с тем в нём чувствовалась такая суровость, какая может быть присуща разве что боевому офицеру. Серёга был совершенно не готов к разговору, а потому неожиданно для себя спросил:
— Вы воевали?
— Нет. Даже в армии не служил. Врождённый порок сердца.
— Вы похожи на профессионального военного.
— Это, пожалуй, не удивительно. Монах ведёт непрерывную невидимую брань, наша жизнь — настоящая война.
— С кем же сражается монах?
— С самим собой, точнее — со своими греховными страстями. С демонами, которые стараются разжечь в человеке страсти.
— Монахи умерщвляют плоть?
— Умерщвление плоти — одна из духовных практик. Об этом пришлось бы говорить много и отдельно. А если коротко — монах занимается духовным самосовершенствованием, стараясь подражать Христу.
— Мне казалось, что подражать надо святым, а самому Христу — это как-то нескромно.
— Святые тоже подражали Христу. Все мы имеем одного Учителя. — и те, чьи мощи покоятся в наших пещерах, и те грешные иноки, которые сейчас населяют Лавру.
— Не думал, что монахи — грешные.
— Без греха один Бог, молодой человек. Впрочем, все грешат, но не все каются.
Они говорили, наверное, полчаса. Позднее, вспоминая этот разговор, Серёга испытывал неловкость от мысли о том, насколько глупые и наивные, а пророю и бессмысленные вопросы он задавал. Монах на всё отвечал дружелюбно, точно, с удивительной интеллектуальной элегантностью. Серёга, слушавший не столь давно блестящих московских профессоров, чувствовал, что сравнение с этим простым монахам будет не в их пользу. Монах имел ответы на самые главные вопросы жизни, при этом он совершенно не мудрил, не пытался блистать эрудицией, отвечал очень просто и коротко, порою, даже афористично и, чаще всего, исчерпывающе. Мудрецы века сего очень много знают, но редко что-либо понимают. Они способны говорить часами, вываливая горы сведений, но так ничего и не сказав по существу, а потом ещё и бравируя своим незнанием: «Истина недостижима». Эта интеллигентская аксиома всегда раздражала Сергея. «Зачем вы все нужны, если истина для вас недостижима? Какой тогда смысл в вашем словоблудии?» — не раз думал он. А этот монах говорил об окончательных ответах на последние вопросы бытия, как о прописных и очевидных истинах, которые не известны разве что его собеседнику. Монах — знал. За какие-то полчаса он открыл перед Серёгой огромный мир совершенно новых понятий и представлений. Монах говорил столь концентрированно, что их короткую беседу, если бы детализировать каждый тезис, можно было без труда развернуть в монографию. Наконец монах закончил: