Страница 149 из 181
Но в Бога он по-прежнему не верил. Прочитал все романы Достоевского и весьма зауважал его верующих героев, но не верил. Писал религиозные стихи, но не верил. С увлечением собирал репродукции икон, но не верил. Уже вроде бы и верил, но не верил.
Второй раз в церкви он побывал уже студентом, лет через 7 после первого посещения. Одна икона Богородицы произвела на него очень большое впечатление. Хотелось стоять перед этой иконой и молиться. Конечно, разговаривать с доской может только сумасшедший, а женщина, изображённая на этой доске, давным-давно умерла, да, вероятнее всего, её никогда и не было на свете. Но лик этой женщины был столь возвышенно прекрасен, что поневоле захотелось сыграть роль счастливого человека, то есть человека, который верит в то, что эта женщина — на Небесах, и если к ней обратиться — она услышит.
И священник ему на сей раз понравился — основательный такой батюшка, натуральный, с большой нестриженной бородой. Батюшка бегло, но очень тепло глянул на Серёгу. Ему это было приятно, но он не знал, как ответить. Стало неловко. И среди прихожан он по-прежнему чувствовал себя крайне неловко. На сей раз он заметил, что далеко не все они убогие и ущербные, встречались очень даже хорошие лица, но это были в основном всё те же пожилые женщины. Здесь он не мог быть своим. Теперь их общество уже не казалось ему настолько уж неприятным, но ведь понятно, что он при всём своём желании не может стать одним из них. В любом случае, появляясь в храме, он попадал в совершенно чужеродную для себя среду. Не хотелось лишний раз идти в храм. Не хотелось быть похожим на женщину с елейно-умильным лицом.
Серёга был, можно сказать, верующим атеистом или неверующим православным. Это состояние не казалось ему странным, представляясь, напротив, неким достижением просвещенного разума. Дескать, в религиозной сфере всё не так просто, как представляется церковным бабушкам. Образованный, интеллектуально развитый человек должен искать новые пути в понимании Евангелия. Он даже как-то написал некий опус, в подражание Толстому названный: «В чём моя вера». Там Серёга доказывал, что евангельских чудес на самом деле не было, но это отнюдь не ложь, а притчи. Хождение по водам, воскрешение мёртвых и тому подобное следует понимать иносказательно, и тогда Евангелие станет кладезем мудрости. Этакая апология псевдорелигиозного неверия, каковыми нередко балуются люди, нарезающие круги вокруг храма и отнюдь не желающие удалиться от святыни, но и припадать к святыне полагающее невозможным для просвещенного человека.
Таковы признаки мироощущения интеллигенции, но самое удивительное в том, что Серёга отнюдь не принадлежат к интеллигентскому психотипу. Он стремился всё в себе и вокруг себя структурировать — чётко, жёстко, логично и однозначно. Он любил иерархию, субординацию, беспрекословное подчинение и смертную силу приказов. После университета он решил пойти в армию, хотя мог бы, не напрягаясь, откосить. Зачем солдатчина столичному интеллигенту? Но интеллигент, в его понимании — почти женщина. Серёгу тянуло в суровый мужской коллектив.
Он знал, что будет тяжело, но не думал, что настолько. Как спортсмен, он относительно легко выдерживал армейские физические перегрузки. Мало спать и вставать по тревоге было труднее, но и к этому он привык. Но он не мог, да и не собирался привыкать к постоянным унижениям, которым с удовольствием подвергали молодых солдат. При этом он вполне принимал традицию, согласно которой молодые должны делать за стариков всю грязную и тяжёлую работу. Ему это казалось даже справедливым: старик отдыхает, молодой вкалывает. Старики ведь тоже были молодыми, и молодые станут стариками. Если дедушка предлагал ему вымыть за него пол в казарме — без проблем. Дедушка через многое прошёл и заслужил послабление, и никто ему послабление не обеспечит, кроме салаги. Но он не понимал, а унижать-то зачем?
Молодой встаёт на четвереньки, его бьют ремнем по заднице, а он при каждом ударе тявкает под радостное ржание дедов. Это называлось «бобик». Серёга никак не мог понять, в чём тут кайф для дедов? Человек, получающий удовольствие от унижения другого человека, сам лишён человеческого достоинства. Это плебей, которому нельзя давать в руки оружие, потому что вооружённый плебей — это уже маньяк. Конечно, всё будет нормально, если офицер по духу — аристократ. Но с молчаливого согласия офицеров армия была отдана в распоряжение дедов, плебеев-маньяков. Вся армейская жизнь строилась на унижении человеческого достоинства, солдату постоянно внушали, что он дерьмо, пустое место, он для того и существует, чтобы ноги о него вытирать. И не только солдату. Однажды он случайно стал свидетелем того, как капитан осыпал грязным матом лейтенанта, с удовольствием упражняясь в самых изощренных оскорблениях. Серёга подумал: «Так же генерал унижает и оскорбляет полковника, а маршал — генерала, потому что все они вышли из этих капитанов и лейтенантов. Это армия плебеев. Только в кошмарном сне можно представить себе эту армию воюющей. Если этим ничтожествам разрешить нажимать на спусковой крючок по их усмотрению, они будут унижать уже целые народы, не забывая унижать друг друга, а во время боевых действий к тому открывается немало новых возможностей».
«Бобиком» Серёга не тявкал. Ему предложили, он вежливо отказался. Его избили, хотя это оказалось нелегко. Двоим из пятерых он капитально подправил физиономии, пока его не сбили с ног. Больше ему тявкать «бобиком» не предлагали, осознав, что возни с ним много, а спектакля всё равно не получается.
Однажды его разбудили среди ночи, уведомив, что сейчас он будет мыть пол. Вымыть пол Серёга был готов, но его попросили об этом в крайне оскорбительной форме, а потому он опять же отказался. Его опять избили, но на сей раз он продал себя еще дороже, успев капитально врезать троим по самым чувствительным местам. Ему разбили лицо до полного безобразия. Он пошёл в туалет, смыл кровь и лёг спать. Пол так и не вымыл, то есть победил. В другой раз ему предложили вымыть пол пусть и очень грубо, но без оскорблений. Он подчинился. Так Серёга научил дедов с собой разговаривать.
Прошёл год. Серёга получил лычки сержанта и стал командовать отделением. Молодых дрючил нещадно, если надо было, и по морде бил, но ни разу ни одного молодого не оскорбил и не унизил. Дедам давал существенное послабление, уважая армейские понятия, но борзеть дедам не позволял. Сам для себя он сформулировал это правило так: «Дед может ходить в тапочках, но он не может заставлять молодого приносить ему тапочки в зубах». Дедам сильно не нравился этот новый порядок, и они бы с удовольствием проучили борзого сержанта, которого считали выскочкой, но за Серёгу, как один, встало бы всё его отделение, а такие полномасштабные войны в логику дедовщины уже не вписывались. Дедов останавливало то, что они понимали: Серёга и все, кто за ним, ни перед чем не остановятся, будут драться до последнего и скорее дадут убить себя, чем унизить. От них отступились. Вокруг Серёги очень чётко прорисовался фрагмент новой реальности — сержант становился круче дела, хотя дедовское достоинство по-прежнему учитывали и уважали. Офицеры добродушно усмехались, наблюдая за этим процессом, и ни во что не вмешивались. А Серёга теперь осознавал себя человеком, который устанавливает правила.
Служил он под Киевом, о чём в первый год службы вообще не приходилось задумываться — он словно находился вне времени и пространства, единственной его реальностью была казарма, которая с таким же успехом могла находиться хоть на Марсе — ничего бы не изменилось. Только теперь он вспомнил, что рядом — древний, очень интересный город. Как-то в увольнительной он решил побывать в пещерах Киево-Печёрской Лавры.
Тогда-то и произошёл в его религиозном сознании радикальный перелом. Спустился под землю интеллигент, философствующий на религиозные темы, а вернулся — православный человек.