Страница 125 из 181
Потом он ещё раз встретил её на улице — тонкая и звонкая фигурка в белых одеждах скользила между людьми так, что никто и никогда не смог бы случайно её коснуться — вся её кошачья грация была ориентирована на уклонение, на окружение себя прозрачной, но непроницаемой оболочкой. В этой изумительно женственной фигурке было что-то совершенно не женственное. Не мужское, а скорее бесполое, а потому — нечеловеческое. Сиверцев почувствовал, что это не женщина. Это очень странное существо.
Как-то у себя в комнате около полуночи, уже помолившись перед сном, Сиверцев вспомнил это существо, влекущее и отталкивающее, изысканно-утончённое и отвратительное, презирающее всё живое, а потому вызывающее презрение. Он не хотел о ней думать, но он не мог не думать о ней.
Вдруг в комнату стремительно и бесшумно вошёл Князев, твёрдым шёпотом отчеканивший:
— К бою. При себе иметь пистолет и кинжал. Через две минуты я увижу тебя на крыльце.
Лилит испытывала отвращение к родителям. Когда-то очень давно ей казалось, что она очень любит маму и папу, и жить без них не может, и никогда-никогда не расстанется с ними, но это было целую вечность назад, а сейчас ей уже 6 лет и она чувствует себя хорошо, только когда не видит их. Время, проведённое рядом с родителями, казалось ей вычеркнутым из жизни, глупо и бессмысленно потерянным. Суетливая и вечно не к месту смеющаяся мать чуть ли не заставляла Лилит играть в куклы, а ей не нравились эти глупые маленькие человечки. Ей нравились кубики. У кубика ровные грани, и он всегда какого-нибудь одного цвета. А пластмассовые человечки — корявые, безобразные. Ими нельзя любоваться, как она любуется кубиками. А мать навязывала ей кукол, это было невыносимо.
Отец был очень важным, самоуверенным и самодовольным, он работал на какой-то очень серьёзной работе и приносил домой много денег. Мать хвалила его за это, и он очень любил, когда его хвалят. Он хотел, чтобы Лилит тоже его хвалила, а она не хотела. Однажды, он купил ей большую куклу, думал, что дочка будет его за это любить. Она сразу отломала кукле руки, бросила ему под ноги, рассмеялась и убежала. За это отец избил её. Было очень больно, но Лилит ни сколько не удивилась, даже не почувствовала себя обиженной. Отец — отвратительный, чужой, а потому нет ничего странного в том, что он её избил. Мать долго её ругала, а потом успокаивала, а потом плакала. Мать была ещё отвратительнее. Лилит никогда не плакала, даже когда было очень больно.
Однажды она увидела, как отец и мать обнимаются и целуются. Лилит сразу же побежала в туалет — её вырвало. Когда два гадких и противных существа прижимаются друг к другу — это уже совершенно невыносимо. Раньше мать любила обнимать и целовать Лилит, как куклу. Это заставляло её страдать гораздо больше, чем побои отца. Она устранялась от объятий и вообще от прикосновений, мать этого не понимала, обижалась. Однажды она укусила мать за руку, когда та хотела её обнять. Мать дико завизжала, а Лилит опять вырвало — вкус живого человека был омерзителен. С этого дня она не прикасалась ни к одному живому человеку и к себе прикасаться не позволяла. Это было целую вечность назад, ей было тогда 5 лет.
Потом у матери безобразно вырос живот и вскоре у них дома появилось маленькое омерзительное существо. Это существо воняло и верещало. Тогда Лилит поняла, что куклы — не самое худшее, что есть на свете. Наиболее отвратительны дети. Она не хотела, чтобы в мире были дети, ей было противно от мысли, что и сама она — ребёнок, а ей нравилось представлять себя в каком-нибудь совершенно нечеловеческом виде — иногда кубиком, иногда кувшином, а иногда машиной.
Маленький вонючий ребёнок вечно орал и мешал спать, но даже не это было самым страшным. Страшнее всего было то, что этот ребёнок существует, да ещё так близко от Лилит. Ей вдруг захотелось причинить ему очень сильную боль — пусть тогда орёт, тогда его даже приятно будет послушать. Она стащила у матери длинную иглу и, дождавшись, когда родителей не будет рядом с ребёнком, подошла к его кроватке. Он спал, выпростав из пелёнок ручку — отвратительный отросток живой плоти. Она стала медленно пронзать иглой его ручку. Никогда раньше она не испытывала такого наслаждения. По мере того, как игла входила в трепетную плоть, Лилит казалось, что в неё тоже что-то входит — что-то чужое, причиняющее боль, но вместе с тем — удовольствие. Лилит почувствовала, что она — уже не она. Лилит даже не слышала, как кричал ребёнок, смутно помнила, как в комнате появились взрослые. Её куда-то тащили, потом куда-то везли на машине.
В психиатрической больнице было плохо, потому что здесь до неё все дотрагивались, но теперь она чувствовала в себе силы всё это выдержать. Ведь она — это не она, а Лилит. На самом деле её когда-то звали по-другому, но она уже не помнила как. Лилит знала, что она больше не ребёнок. Однажды в кабинете у врача она увидела себя в зеркале, и это впервые доставило ей удовольствие. Она не увидела в своём лице ничего детского, особенно ей понравились новые глаза — в них тускло светилась древность.
С врачами и медсёстрами вскоре стало легко, потому что они были глупыми. Лилит очень быстро поняла, что надо говорить и как себя вести, чтобы они поменьше ей докучали. Она не знала, сколько времени она провела в больнице. Научившись уходить в себя, отстраняться, обосабливаться от всего окружающего мира, она перестала чувствовать время. Ей казалось, что она учится. Учится у того, что живёт теперь внутри неё.
Ей стало многое известно без книг, без общения с людьми. Она знала теперь, что Лилит — первая жена Адама, которая не захотела быть его женой. Лилит была самодостаточна и обособленна — не из ребра Адама сотворённая, а совершенно отдельная от него сущность. Она не захотела подчиняться мужчине и была изгнана из рая. И проклята. Так началась её вечная жизнь. Точнее — вечная смерть, потому что только смерть прекрасна, а жизнь отвратительна. Адаму была дана Ева, они стали «плодиться и размножаться». От их союза начали появляться дети — маленькие носители жизни — самое отвратительное из того, что может быть на земле. И Лилит стала вечным врагом детей. И это она — Лилит, та, которая сейчас находится в этой глупой психиатрической больнице. Эти дураки думают, что вылечат Лилит от неё самой. Почему они так глупы? Потому что они выросли из детей.
Из больницы Лилит убежала, как только захотела — перехитрить этих дураков было совсем не трудно. О родителях она и не вспомнила, Лилит почему-то была уверена, что ей надо идти на юг, в Иерусалим. Тёплый палестинский климат позволял ей без труда находить ночлег, с едой тоже не было никаких проблем — Лилит обнаружила, что умеет виртуозно воровать. Она оказалась очень неприхотлива — почти не чувствовала усталости, шла целыми днями, надолго забывала про еду и легко довольствовалась одним хлебом, а спать могла на голой земле.
По улицам Иерусалима она долго бродила, твёрдо зная, что ей здесь что-то надо, только она всё никак не могла понять, что именно. Она поняла это, когда случайно забрела в гончарную мастерскую. Лилит, притаившись в уголке, стала наблюдать, как под руками мастера на гончарном круге из куска глины вырастает кувшин. Когда мастер закончил и хотел начать следующее изделие, Лилит подошла к нему и твёрдым недетским голосом сказала: «Пусти, я сама сделаю». Мастер растерялся и уступил ей место за гончарным кругом. Лилит, избегавшая прикасаться к живым существам, сейчас с удовольствием удовлетворяла тоску по прикосновению — в глине не было даже намёка на жизнь, её хорошо было ласкать, наблюдая, как из-под рук выходит совершенная форма. Вскоре кувшин Лилит был готов. Мастер, внимательно следивший за её работой, стоял, как громом поражённый. Кувшин был совершенно не похож на то, что он делал или когда-либо видел. Этот кувшин завораживал, манил к себе и, вместе с тем, вызывал страх и даже отвращение, но от него всё равно невозможно было оторвать глаза. Гончар прошептал:
— Древняя финикийская форма. Эту форму давно забыли. Она поразительна.