Страница 102 из 181
— Это вы про религиозные воины?
— О, нет, совершенно не так. То есть, конечно, и религиозные воины — проявления именно этой тенденции, но я не про них, я хочу сказать, что нерелигиозных войн не бывает вообще. В основе любой войны, революции, экономической теории всегда находится движение религиозных идей, а вовсе не борьба классов, не борьба за рынки, не борьба за энергетические ресурсы. Это всё на поверхности, а, едва копнув поглубже, вы увидите борьбу христоненавистников против христианства. Это не всегда осознают даже сами политические лидеры и творцы мировых катаклизмов. Они могут не только с трибун говорить, но и совершенно искренне полагать, что борются за демократию, за победу коммунизма, за власть, за нефть, но на самом деле они всегда борются против Христа. Возьмите хотя бы историю лидера русской революции господина Ленина. Мальчик вырос в интеллигентной и хорошо обеспеченной семье царского чиновника. Получил неплохое образование, был интеллектуально развит. И вдруг ни с того, ни с сего он решает посвятить свою жизнь делу борьбы за освобождение рабочего класса. Мне кажется, комичность этой ситуации до сих пор недостаточно оценена. Юноша на момент принятия судьбоносного решения живых рабочих и видел-то в лучшем случае издали, он никогда не соприкасался с рабочей средой, совершенно не знал этих людей и не мог испытывать к ним никаких чувств. С чего это он решил им жизнь отдать?
— Вы полагаете, что Лениным двигала религиозная идея?
— Чуть сложнее. Лениным двигала ненависть к тому миру, который он видел вокруг себя, а этот мир был построен на христианских ценностях. Им двигало жгучее стремление уничтожить этот мир, уничтожить храмы и священников, увести народ от Бога. Кажется, большевистская практика достаточно доказала, что на рабочих этим деятелям было решительно наплевать, а вот за уничтожение христианства они действительно готовы были бороться до последнего издыхания. Дом Красного Щита идёт в том же направлении, хотя и совершенно другим путём. Эти белые воротнички совершили мировую революцию так, что никто и не заметил. И всю власть над миром они всегда будут использовать только с целью разрушения христианства, теперь уже — остатков христианства.
— Интересные мысли, хотя звучат несколько голословно.
— А, по-вашему, у нас богословский семинар? Разве я пытаюсь вам что-то доказать или в чём-то убедить? Да ведь мы с вами уже договорились относительно невысокой ценности любых доказательств. В мире борьбы идей убеждение всегда предшествует доказыванию. Сначала сильная эмоция — потом её обоснование, сначала любовь к идее — потом теоретический фундамент.
— Никакая логика, никакие аргументы и факты ещё никого не привели ко Христу, ровно как и не увели в обратном направлении.
— Я полагаю, теперь самое время обозначить цель вашего визита?
— Охотно. Мне поручено в общих чертах рассказать вам, что являет собой выявленная вами финансовая сеть. Мы, если угодно — банкиры Христа. Конечно, наша организация занимается не только финансами. Наша общая цель — защита христианства и христиан. Подчёркиваю — только защита. Мы не нападаем на безбожный мир, не стремимся его уничтожить, нам вообще не нужна власть в каких бы то ни было формах и объёмах. Эту тему мы оставляем для разработки господам политикам, к каковым, как вы, должно быть, уже поняли, не принадлежим. Дальше уже следуют детали.
— Я очень благодарен вам, любезный господин, за то, что вы удовлетворили моё любопытство.
Лоуренс постарался придать своей улыбке выражение несколько вопросительное.
— Незнакомец, так же вежливо улыбаясь, понимающе кивнул:
— Вы можете стать одним из нас. Если хотите. Подумайте.
— О чём тут думать? Я и так уже один из вас. Буду рад поработать с благородными людьми.
— Браво, мистер Лоуренс. Мне очень нравятся ваша искренность и открытость. Но есть тут одно маленькое затруднение. Мы — свои, да не совсем. Вот заказали вы как-то себе для ваших рыцарских забав белый щит. Получилось очень красиво и даже весьма символично. И у нас тоже белый щит. Но у нас на белом поле — красный крест. А у вас на белом поле, извините, ничего.
— Да, вы правы, я всегда был довольно равнодушен к религии. Мои отношения с Богом. Вы знаете, ведь они есть, эти отношения. Хотя…
— Они не составляют доминанту вашей личности.
— Да, вы решительно правы.
— А я вам больше того скажу: доминанту вашей личности составляет ненависть. И это уж совсем нехорошо. Вы ненавидите Красный Щит, потому что интуитивно чувствуете в его практике проявление антихристианской стихии, совершенно чуждой вашему духу. И нам эта стихия чужда, но мы полагаем, что на ненависти ничего приличного не построить.
— На чём же вы строите?
— На любви ко Христу. Не к некому абстрактному Богу, а именно ко Христу.
Лоуренс закрыл лицо ладонями. Что-то очень сладко таяло в его душе. Такого светлого и радостного чувства он никогда в своей жизни не переживал. Неужели это сам Христос сошёл во ад его души? Как сладко ни о чём не думать. Он оторвал ладони от лица. Теперь это было лицо ребёнка на дне рождения, в нём не осталось ничего от респектабельного джентльмена. Он тихо спросил:
— А хотите ещё кофе?
Сиверцев отложил авторучку. Сердце тревожно щемило. Он остался очень недоволен своим опусом. Понял ли он хоть в малой степени душу сэра Эдварда? Дурак, если и пытался. Вот дураком-то он теперь себя и чувствовал. Кажется, есть тропинки, по которым он пока совершенно не умеет ходить. Но тут же возникла встречная мысль: а надо ли ему вообще ходить по ним? Пусть кто-нибудь другой напишет роман «Странная история сэра Эдварда Лоуренса, финансиста и тамплиера». Это, наверное, будет добротная проза, исполненная глубокого психологизма, и автору, возможно, пригодится его беглый набросок. Этот автор покажет. А он, Сиверцев, не показывает, а просто рассказывает. Он лишь выписывает фрагменты реальности Ордена Храма. Пусть люди хотя бы узнают, как это может быть в современном мире. Однако, эти рассуждения показались ему ещё более беспомощными, чем опус. Он не хотел больше писать. Но отец Августин. Августину, конечно, наплевать напишет про него Сиверцев или нет. «Стоп. Всё. Хватит. Я не буду больше писать», — сказал себе Сиверцев, потом взял авторучку и аккуратно вывел на чистом листе:
Ансельм не любил Достоевского. Это было очень странно для молодого француза, который увлекается русской литературой. Ведь Достоевский — вершина русской классики. Увлечение Достоевским было бы тем более естественно для религиозного француза, душу которого так и не смог озарить католицизм и который всё больше и больше склонялся к православию. Как тут не полюбить князя Мышкина? А вот не любил и всё.
Он прочитал Достоевского полностью, до единой строчки, в объёме академического собрания сочинений, которое с большим трудом раздобыл. И теперь эти аккуратные томики занимали самое почётное место на его книжной полке. Но стоило ему на них взглянуть, как он тут же начинал спорить с Фёдором Михайловичем. Ругался даже.
Ещё мальчонкой Ансельм познакомился во дворе с сыном русских эмигрантов — Володей. Они играли во всякую мальчишескую ерунду и через некоторое время Ансельм заметил, что общается с Володей на ломаном русском. Володина мама, услышав однажды русский щебет французского мальчонки, спросила его: «А хочешь русские сказки почитать?». Ну, конечно же, он хотел. Так сказки Пушкина открыли для него мир русской литературы. Ансельма всегда тянуло куда-то за предел реальности, в некий волшебный мир. Таковым стал для него сначала остров Буян, а потом Русская империя — могучее царство, от крушения которого содрогнулся весь мир. Это царство жило в книгах, которые и стали для него «страной в шкафу», где он так любил исчезать.
Пушкин и Лермонтов, Толстой и Достоевский, Блок и Бунин появились в его жизни позже, а пока Володина мама объясняла ему непонятные слова и обороты из сказок, а так же из речи собственного сына. Володя любил иногда завернуть что-нибудь этакое, чему и сам затруднялся дать вразумительное толкование. «Не в зуб ногой», — Ансельм с удовольствием перекатывал во рту странные камушки русских слов.