Страница 80 из 156
— А для себя ты почему лежанку не сделал?
— Мне нельзя спать, мессир. Я буду охранять ваш покой.
— Жак, обязательно разбуди меня после полуночи. Я тебя сменю, чтобы ты тоже отдохнул, — последние слова он сказал уже сквозь сон.
Ещё не открыв глаза, он почувствовал, что рассвело. Весело щебетали птицы, словно приветствуя его новую жизнь. Он чувствовал себя совершенно счастливым. Сразу же вскочил на ноги, как и все счастливые люди, не желая ни одной лишней минуты пребывать в состоянии неподвижности. И тут случилось маленькое чудо, переполнившее чашу его счастья: рядом с Жаком у потухшего костра на старом трухлявом бревне сидел благообразный старец в серой монашеской сутане. Увидев, что юноша проснулся, старец улыбнулся широко и сладко, продемонстрировав гнилые обломки зубов:
— Мир тебе, прекрасный и возвышенный юноша.
— Мир вам, святой отец.
Жак сильно опасался, что его хозяин, проснувшись, встревожится присутствием чужого человека, но хозяин, кажется, ничему не удивился и не утратил безмятежности. Таким радостным оруженосец ещё никогда не видел своего двадцатилетнего господина. Тот час успокоившись, Жак пояснил:
— Святой отец пришёл ночью, испросив разрешения погреться у нашего костра.
— Счастлив вас видеть, отче, — охотно отозвался рыцарь, — Сам Бог, наверное, послал мне вас. Едва я решил стать монахом, как тот час встретил монаха, который может стать моим наставником. Разве это не чудо?
— Всё в этом мире чудо, мой юный друг. И сам этот мир, где всякое дыхание славит Господа — величайшее чудо.
— Вы, должно быть, направляетесь в свой монастырь?
— Напротив, я иду из своего монастыря.
— Позвольте нам с Жаком сопроводить вас, куда бы вы ни шли. А потом вернёмся в ваш монастырь, где я, наверное, и останусь.
— Но я не вернусь в свой монастырь. Я такой же беглец, как и ты, — старец виновато улыбнулся, — я навсегда покинул обитель отцов бенедиктинцев. Мне очень жаль, прекрасный юноша, если я тебя разочаровал. Твоя история мне известна, Жак ночью поделился тем, что знал. Всецело одобряю твой возвышенный порыв и с радостью укажу путь в бенедиктинский монастырь, который здесь неподалёку.
В этот момент появился Жак, несущий в своём плаще великое множество грибов:
— Вы не возражаете, мессир, если из уважения к святому отцу мы сегодня позавтракаем грибами? Монахи не едят мяса.
— Конечно, Жак. И мне самое время отвыкать от мяса.
Пока суетились с разведением костра и приготовлением завтрака, юный рыцарь, заметно посерьёзнев, напряжённо молчал. Когда с завтраком покончили, он спросил:
— Если это возможно, святой отец, расскажите, кто вы, почему покинули свою обитель и куда теперь лежит ваш путь?
— Секрета тут нет. Зовут меня Роберт, я был приором монастыря отцов бенедиктинцев. Я шампанец, принадлежу к роду де Молезм. Я тоже был старшим сыном в семье, наследником, но в монастырь ушёл совсем юным, когда отец был ещё жив. Я усердно готовил себя к монастырю, не сомневаясь, что там мне будет очень тяжело. Ведь по воспитанию моему я был совершенно непривычен к физическому труду, к полевым работам, а монах должен кормиться плодами рук своих. В монастыре сеньоров нет. Все монахи — и вчерашние бароны, и крестьяне — братья, а значит, они равны и должны одинаково трудиться. Так я думал. Каково же было моё удивление, когда выяснилось, что я ошибся. Отец сделал за меня в монастырь огромный взнос. Мне, ещё послушнику, сразу же предоставили в распоряжение отдельную келью, о каких и мечтать не смели старцы монастыря из крестьян. Мне даже дали слугу. Ни носить воду, ни рубить дрова мне не приходилось, не говоря уже о работе на поле. Там работали зависимые от монастыря крестьяне. Всё своё свободное время я мог посвящать молитве. Это радовало, но и тревожило вместе с тем. Я постоянно задавал себе вопрос: «Какой же я монах? Я так и остался сеньором».
Совесть моя перед Богом была не чиста, угрызения терзали душу. Я старался помогать братьям из крестьян в работах по монастырю, но их это только пугало, не встречая ни поддержки, ни благодарности. А монахи из знатных восприняли мои попытки трудиться, как молчаливый упрёк в их адрес. Я стал чужим и для тех, и для других, чрезвычайно страдая от того, что люди, которых я желал считать своей семьёй, теперь сторонились меня.
Отец Роберт замолчал. Юноша слушал его с такой тоской, как будто всё это происходило с ним самим. От утреннего безмятежного счастья не осталось и следа. Он обострённо ощутил, что та же участь ожидает в монастыре и его самого. Поскольку монах по-прежнему молчал, он решил поделиться своими сомнениями и стремлениями:
— Вы знаете, отче, когда я стал хозяином отцовских владений, мне очень хотелось осуществить мою мечту: сделать всех моих подданных — и вассалов, и сержантов, и слуг, и крестьян — большую дружную семью, чтобы каждый знал своё место и делал своё дело, но чтобы все одинаково друг друга любили, были друг для друга отцами, сыновьями, братьями. Мне казалось, что это ничьих прав не ущемляет — все остаются на своих местах — рыцари воюют, сержанты помогают рыцарям, крестьяне пашут землю. Все служат всем, как отец служит детям, дети служат отцу, а братья друг другу. Ведь это и есть настоящая, правильная феодальная иерархия.
— Откуда у вас такие мудрые и возвышенные мысли, мой добрый друг?
— У нас в замке был замечательный священник. Человек чистой души и великой учёности. Впрочем, никому, кроме меня, он не был интересен. Он умер. А я захотел своей властью, когда стал хозяином, воплотить возвышенные мысли, которые подчерпнул из наших бесед. Но я быстро понял, что у меня ничего не получится. Все они, от первого из моих вассалов до последнего из моих слуг, хотели жить, как жили, когда все унижают всех и каждый стремится вырвать себе кусок власти пожирнее, чтобы унижать как можно большее количество людей. Даже сержанты, едва получив в своё подчинение пару слуг, тут же начинали топтать их ногами, явно получая от этого удовольствие. Я считал, что власть — это обязанность защищать, а для них власть была возможностью унижать. Я понял, что мне их не изменить. А тут ещё братец взбунтовался, убить меня хотел, войско против меня собрал. Я подумал: хотите, чтобы я умер? Я умру. Умру для мира. Для вашего мира. Уйду в монастырь. Там все братья. Аббат — отец, приор — старший брат. Семья, одним словом. Та самая семья во Христе, о которой я мечтал. Но если и в монастыре всё так, как вы говорите, боюсь, что мне вообще нет места в этом мире.
Теперь они оба молчали. Отец Роберт ковырял обгоревшим прутиком остывающую золу костра. Кажется, он о чём-то напряжённо думал. Юный рыцарь вспомнил, наконец, что рассказ старца прервался на полуслове и попросил его продолжить. Казалось, Роберт лишь подчинился его требованию, впрочем, сделав это без напряжения:
— Мне было очень трудно ощущать себя в монастыре для всех чужим, но я любил их всех, как братьев и решил набраться терпения, надеясь растопить со временем лёд отчуждения. Меня стали считать странным, чудаковатым, но перестали видеть в моём поведении вызов и привыкли, как к смешному, забавному дурачку. Мне было не так уж плохо с ними, а им со мной. Я таскал воду, рубил дрова. К одиночеству привык, считал его своим крестом, искренне и от души разговаривая только с Богом. Кто-то из братьев даже стал считать меня человеком святой жизни, хотя это, конечно, не так. И вот подошли выборы приора. В среде старшей братии началась борьба за власть, они ни как не могли договориться, кому из них быть первым. Не знаю, как у них появилась мысль выдвинуть меня, но в общем-то понятно, что за этим стояло. Меня привыкли считать слабеньким дурачком, кто-то хотел править обителью, скрываясь за моей потешной фигурой. Когда я стал приором, это многие попытались сделать, но я их разочаровал.
Я стал управлять монастырём беспристрастно, раздавая послушания без оглядки на прежнее положение в миру, согласно способностям каждого из монахов. Иные крестьяне получали относительно лёгкое послушание по переписке книг, потому что были талантливы, а иные рыцари шли работать на поле, поскольку склонности к умственному труду совершенно не обнаруживали, а праздность я из монастыря изгнал. Бездельников, которые лишь прикрывались тем, что постоянно молятся, ждало разочарование самое жестокое. Братия роптала, я не отступал.