Страница 27 из 156
Перед таким напором нерешительный Лузиньян не смог устоять. Ему удалось собрать тридцатитысячное войско. Из них — 1200 рыцарей — огромная сила, да ещё 4 тысячи конных сержантов, а остальные — лёгкая конница туркополов, арбалетчики и так далее. И вся эта огромная сила на рассвете выступила, двигаясь к Тивериадскому озеру. Войско, конечно, страдало под палящими лучами июльского солнца Палестины, но Жерар, ставший главным военным советником короля, не так уж плохо всё рассчитал: походного запаса воды должно было хватить как раз до озера. В бурдюках ещё оставались последние глотки, а от озера их отделял всего лишь полудневный переход — на этом коротком отрезке Саладин при всём желании не успеет их перехватить. И тут — на тебе. Крестоносцы увидели полуразрушенные стены крепости Марескальция — к ней надо было тащиться несколько часов, свернув с основного пути. До Марескальция было, конечно, гораздо ближе, чем до Тивериадского озера, а в крепости должны быть колодцы. Жерар не на шутку испугался этого соблазна, сказав Лузиньяну:
— Колодцы могут быть пусты или отравлены сарацинами. А если мы свернём к Марескальцию, там и придётся ночевать, до Тивериады будет уже не добраться, при этом войско Саладина, уверяю тебя, появится очень скоро и мы, тронувшись в путь на рассвете, не успеем дойти до озера. Да, сейчас идти до него гораздо дольше и тяжелее, но есть смысл, потому что, в отличие от колодцев, озеро уж никак не пересохло.
И тут в разговор вмешался проклятый Раймунд, словно змей-искуситель обронивший:
— А я уверен, что колодцы крепости полны воды.
Жерар, насколько мог спокойно, прошипел в ответ Раймунду, стараясь на него не смотреть:
— На чём же основана ваша уверенность, дорогой граф?
— Никогда не видел пересохшего колодца.
— Так вы хотите удовлетворить своё любопытство и увидеть? Но ваша прихоть может очень дорого нам обойтись.
Но тут в разговор вмешался Лузиньян, непривычно твёрдым и решительным для него голосом отрезавший:
— Поворачиваем к Марескальцию.
— Ги, ты обезумел, — пытался спасти положение де Ридфор.
— Моё слово — слово короля. Не забывайся, Жерар, — Ги явно мстил магистру за недавно пережитое унижение в последнем разговоре перед походом. Спорить с ним в этой ситуации было бесполезно. Войско повернуло к Марескальцию.
Колодцы крепости, как и пророчил магистр, оказались пусты. Жерар от этой новости пришёл в такое отчаянье, что даже не стал напоминать Ги и Раймунду о своей недавней правоте. Обессилевшие от перехода и жажды крестоносцы повалились на ночлег. Жерар не спал. У него ещё оставалась робкая надежда на то, что Саладин замешкает в пути и, вставши на рассвете, они успеют добраться до озера. Но, ранее весьма высоко оценивая расторопность Саладина, Жерар, к несчастью, и в этом оказался прав. На рассвете сарацины уже замыкали вокруг Марескальция плотное кольцо. Султан привёл 60-тысячное войско. Уже почти обезумевшие от жажды крестоносцы вынуждены были принять бой.
Тамплиеры дрались, как всегда с беспримерной храбростью и великий магистр — в первых рядах. Сарацинские лавины накатывали одна за другой, а рыцари не только успешно отбивались, но и непрерывно контратаковали, как будто забыв про жажду. Они пробивались к горному массиву, месту воистину дьявольскому, прозываемому Рога Хаттина. Хаттин! Это слово теперь навеки останется в памяти тамплиеров и всех крестоносцев, знаменуя начало крушения всех христианских надежд на Святой Земле.
Сарацины применяли свою обычную тактику, позволяя углубиться в их боевые порядки и смыкая кольцо за спиной наступавших. Небольшие группы рыцарей одна за другой попадали в окружение, всё-таки продолжая сражаться, словно у каждого из них было по несколько жизней. Сражение длилось непрерывно 7 часов, и в конечном итоге рыцари просто стали падать на землю один за другим, теряя сознание от жажды, которая, казалось бы, должна была их прикончить ещё к рассвету. Только поэтому у Саладина на сей раз было так много пленных тамплиеров. Если бы храмовники имели возможность погибнуть на поле боя, каждый из них, безусловно, предпочёл бы умереть с мечём в руках.
Лузиньяна Саладин пощадил, взяв с него клятву никогда не поднимать оружия против воинов ислама. С тамплиеров, а таковых в плену оказалось 230 человек, султан, конечно, такой клятвы не требовал в виду её полной бессмысленности. Чем бы занимались храмовники, если бы не воевали за свободу Святой Земли? Проще было потребовать с них обещания не дышать. Саладин предложил им принять ислам, для чего было достаточно поднять вверх палец. Это было бы, наверное, замечательно — двести бывших храмовников в качестве личной гвардии великого султана. Магистр был уверен, что никто из его рыцарей не станет даже задумываться над этим предложением. Едва очнувшись в плену, каждый рыцарь Храма уже начал готовиться к смерти. Жерар, которого держали отдельно от его рыцарей, смотрел на них со стороны и ликовал — все 230 тамплиеров до единого предпочли принять смерть за Христа.
Всё было как всегда — светских рыцарей и баронов отправили в тюрьму, где им предстояло ждать своего выкупа, а тамплиеров — на смерть, которой, к счастью, не придётся ждать. А разве за всю историю Ордена хоть один тамплиер в плену переметнулся на сторону мусульман, изменив Христу? Этого никогда не было и не будет. Магистр спокойно смотрел, как дервиши привязывали тамплиеров к столбам. Дервиши были палачами неумелыми и долго истязали храмовников, перед тем как обезглавить. Слушая их душераздирающие крики, Жерар не сомневался, что его замучают последним. С неподражаемым высокомерием он думал о том, как мужественно примет смерть, и, в отличии от остальных истязаемых, постарается даже не кричать. Ведь он всё-таки магистр, а не рядовой храмовник.
Последних пленных отправили в дамасскую тюрьму. Последних тамплиеров замучили до смерти. Жерар всё ещё ждал. У султанского шатра остались лишь сам Саладин с немногочисленной охраной и несколькими приближёнными и Жерар, которого покинули даже его стражи с обнажёнными ятаганами. Наконец к нему подошёл сам великий султан Салах-ад-Дин Юсуф ибн Аюб и тонко, по восточному улыбнувшись, сказал:
— Вы свободны, мессир. Прикажете подать вам коня?
Жерар не усомнился в том, что это изуверский восточный юмор и, улыбнувшись почти как Саладин, спокойно ответил:
— Я всегда был свободен, о великий из великих. Сейчас я свободен, как и всегда. Это совершенно от вас не зависит. А конь мне не понадобится. В Царство Небесное меня понесут ангелы, которыми вы вряд ли распоряжаетесь.
— Вы не поняли, мессир, — улыбка Саладина стала воистину дьявольской. — Вы свободны идти на все четыре стороны. И всё же скакать на коне лучше, чем просто идти. А ваши ангелы на сегодня могут отдыхать. Они и так уже достаточно потрудились, перетаскав всех ваших тамплиеров в… места мне неведомые.
Лицо магистра побледнело под маской пота, пыли и крови. Впервые за много лет его душу охватил холодный липкий ужас, теперь змеившийся в груди подобно улыбке Саладина. Дьяволоподобный, хладнокровно-глумливый султан, наслаждался этим зрелищем:
— Так вы отказываетесь от коня? Что же мне делать? Как мне доставить великого магистра к его истосковавшимся тамплиерам, к тем, которые, на свою беду, всё ещё живы? Ведь ангелы и вправду мне не подчиняются.
Жерар дико зарычал:
— Убей меня, Саладин!
Султан перестал улыбаться и тихо прошипел:
— Много будет чести для тебя, главный тамплиерский пёс.
В султановых глазах, казалось, разверзлась преисподняя, и Жерар с ужасом уловил в этом чудовищно-бездонном взгляде нечто весьма родственное самому себе. Саладин, между тем, бросил через плечо своему безголосому слуге:
— Брось эту собаку себе через седло. Скачи на север два часа и выбрось его на песок в пустыне. Оставь с ним воды на сутки.
Магистру казалось, что неслыханный позор выжжет его душу дотла. Саладинов слуга выбросил его на песок, словно тюк с тряпьём. Потом он хотел умереть на песке, но смерть, по верному слову Саладина, была для него слишком большой честью. Потом он стал шептать слова молитв, сначала, как всегда, механически, и наконец — искренне, от всей души, впервые в жизни ощутив, что это значит. Пречистая Божья Матерь не оставила его. Он почувствовал сначала просто облегчение и наконец — настоящее счастье, ранее им не изведанное. Он ощутил себя величайшим грешником, душа которого, словно кольчуга ржавчиной, была изъедена гордыней. Он понял, что был просто недостоин принять смерть за Христа, а саладинова подлость послужила лишь орудием гнева Божьего. Но теперь Жерар знал, зачем он живёт. Теперь в его жизни появился смысл. Теперь он хотел жить.