Страница 6 из 11
— Недавно здесь… Диверсант…. Расскажешь все — будешь жить, обещаю. Что толку нам тебя повесить, сам понимаешь… А так — составим рапорт о твоей группе, мне — благодарность, тебе — жизнь за то, что помог и вину свою осознал. Чем ты виноват?.. Поверил большевикам, обманут… Ну, когда вас выбросили? Молчишь… Николаев! Николаев, проведи «товарища» на экскурсию.
Николаев, тоненький юноша с нервным лицом, подошел к сидящему Гривцову:
— Позвольте руки…
Он ловко связал ему сзади руки и сделал приглашающий жест:
— Прошу…
В полуподвальном помещении, где свет скупо проникал сквозь маленькое пыльное окошко под потолком, Гривцов увидел деревянный топчан, весь в засохшей крови. Николаев вежливо произнес:
— Прошу садиться… Зубной боли не боитесь? — и указал на обшарпанную бормашину. Гривцов невольно стиснул зубы.
— Простите, вы женаты? — Николаев говорил необыкновенно светским тоном. Он взял кузнечные клещи и повертел их в тонких белых руках… Потом потрогал маленькие щипчики: — Вы, наверное, не привыкли ухаживать за своими ногтями…
Гривцова затошнило… Николаев, внимательно следящий за его побледневшим лицом, ногой подвинул по цементному полу жестяной таз:
— Вам дурно? Простите, воды здесь нет. Разденьтесь, пожалуйста.
Он зажег керосиновую лампу и стал накалять на ней вязальную спицу:
— Инструменты стерилизуем — чтоб не занести инфекцию.
В дверь просунулся детина:
— К господину начальнику!
Николаев с неудовольствием поморщился:
— Мы прощаемся с вами ненадолго, дорогой… Возвращайтесь.
Начальник за столом ел землянику из блюдечка.
— Как тебе наша амбулатория? Ну, рассказывай…
И Гривцов с ужасом услышал свой голос, произнесший:
— Что вы хотите знать?
Начальник оживился:
— О, вот! Когда вас выбросили с самолета? Парашютисты? Или переходили фронт пешком?
Гривцов лихорадочно соображал. Тянуть время! Усыпить их бдительность! Дожить до ночи. Потом — бежать.
— Я все скажу, — произнес он, чувствуя себя уже предателем. Так вот как становятся предателями!..
— Говори. Парашютист? Ну!
— Завтра, — пробормотал Гривцов. — Все завтра скажу…
— Николае-ев!
— О ччерт. Парашютист!
— Когда выброшен?
— Восемь дней назад.
— Состав группы?
Гривцов вдруг представил, как карательный отряд ловит несуществующих парашютистов, прочесывает местность, а там — одна Катя, больная, беспомощная, и где-то здесь — группа, которая ее ждет, кольцо облавы сжимается вокруг нее…
— Пусть тебе цыганка нагадает состав группы, — с яростью сказал он и поднялся:
— Привет!
— Куда?
— В амбулаторию! Что-то зуб болит, — с издевкой сказал Гривцов и плюнул в блюдечко с земляникой:
— Приятного аппетита!
Стоявший у двери детина коротко гоготнул, аккуратно снял с верха блюдечка несколько ягод и, неожиданно зажав Гривцову нос, сунул землянику ему в рот:
— Жри, падла!
Гривцов послушно разжевал душистые ягоды и, превозмогая желание проглотить их, вдруг плюнул душистую розовую массу в рожу детине.
Теперь хохотал начальник. Детина утерся, руки вытер о гимнастерку Гривцова и похлопал его по плечу:
— Ну пошли, храбрый…
…Через полчаса истерзанного Гривцова выволокли из подвала и бросили в угловую комнату с решеткой на окне. Детина вылил ему на голову ведро воды, и Гривцов очнулся, захлебываясь…
Оглянувшись, детина вдруг прошептал:
— Не дрейфь, браток… Выпутаемся…
Когда Гривцов осознал смысл его слов, тот уже вышел и дважды провернул ключ в замке.
Ночь Гривцов провел без сна, сдерживая стоны от мучительной боли. Под утро вновь возник детина:
— Слушай сюда, браток… Говори, что ты сбитый летчик. Понял? Продумай все покрепче… Тогда — может быть, отправят в концлагерь… Молчать все равно не удастся…
— Почему? — спросил Гривцов, с надеждой глядя в его лицо. Кто он? Попал в полицию случайно? Почему не бежит к партизанам? Боится, что там расстреляют? Или он разведчик?..
Но тот поспешно вышел.
Утром Гривцов понял, почему молчать не удастся.
— Посмотри-ка в окно, — сказал начальник, обдергивая френч на животе.
На пыльной маленькой площади перед управой стояло десять человек: два старика, три женщины и пять детей. Младшему из детей было года два. Он, не понимая происходящего, одной рукой держался за руку матери, а другой ковырял в носу. Старики мелко крестились.
Полицаи с винтовками полукругом стояли позади их.
— Моргунка ты убил, — объяснил начальник. — За одного нашего — десять заложников, понял? На размышление тебе — одна минута. Или говоришь все, и они идут по домам, или они будут расстреляны — здесь и сейчас! — а уже потом повесим тебя.
Гривцов внимательно посмотрел в глаза начальнику и понял. Тому, собственно, было плевать, что он скажет. Ему нужно было представить своему начальству очередной рапорт о своей успешной деятельности. И еще — его интересовала собственная безопасность. Не собираются ли громить их управу партизаны. На партизана Гривцов не очень походил.
— Записывай, палач, — с ненавистью сказал он.
Начальник удовлетворенно улыбнулся. И по его улыбке Гривцов понял, что начальник тоже его понимает. И что он, может быть, по натуре человек не злой и не жестокий. Просто — чиновник, мелкий карьерист, желающий выдвинуться независимо от обстановки. Такие люди всегда желают представить своему начальству то, что начальству хочется от них получить. И тогда они продвинутся наверх. А то, чем они занимаются, их не интересует. Ход их мыслей таков: «И рад бы быть добрым… Я же по натуре человек хороший… Да что ж делать — жизнь такова. А жить-то надо…»
— Сбили меня, — сказал Гривцов. — Четыре дня назад сбили. Над Витебском. Можете проверить…
— Какая была задача?
— Выброс диверсионной группы.
— Квадрат?
Вот здесь врать можно было сколько угодно. И Гривцов всласть наврал о большой диверсионной группе, контейнерах со взрывчаткой, железнодорожных мостах и разведчиках в немецком обмундировании. Он лихорадочно соображал, что с ним будет дальше: расстреляют, отправят в лагерь или передадут куда-нибудь к начальству повыше для дальнейших допросов.
Начальник высунулся в окно и сделал знак рукой. Полицаи закинули винтовки за плечи и махнули заложникам: идите по домам. Те торопливо пошли прочь с площади, испуганно оглядываясь.
— Ну, что с тобой теперь делать? — спросил начальник.
— Разрешите, я его распишу, — подал голос детина от двери. Гривцов с надеждой взглянул на него и, играя, процедил:
— Жаль, тебя вот я не шлепнул на лугу, гада.
Начальник с сомнением потер лоб:
— Собирайся, Крыщук. Доставишь арестованного в управу в Полоцк и передашь рапорт. С собой возьмешь Аверко.
Они отправились в путь наутро, в тряской телеге, куда детина, фамилия которого была Крыщук, бросил охапку соломы. Во время остановки Гривцов попросил отвести его в сторонку, в кусты, и там — один на один — тихо спросил детину:
— Ты кто?
— Был колхозник, — тихо сказал детина. — Потом был солдат. Теперь — полицай я…
— А что к партизанам не сбежишь?
— Шлепнут.
— А наши приедут?
— Тоже шлепнут. Да где они, наши… Все под немцем уже…
— Шкура…
— Был бы я шкура — лежал бы ты, дорогой товарищ летчик, сейчас на том лужку носом в траву, и дружок твой рядом. Я что ж, думаешь, с двухсот метров из пулемета вас снять не мог?
— А что не снял?
— Свои же вы…
— Слушай, — попросил Гривцов, — дай сбежать!
— А самому к стенке за тебя? Нет… Что мог — сделал для тебя. Не взыщи… Направят тебя в лагерь, там тоже живут…
К вечеру телега загромыхала по булыжным мостовым Полоцка. В канцелярии полицейского управления детина сдал рапорт, взял расписку о доставке арестованного — и они расстались с Гривцовым, чтоб никогда больше не встретиться.
Дежурный по полицейскому управлению, весь какой-то мятый, в мятом галстуке на мятой рубашке, мрачно уставился на Гривцова: