Страница 59 из 65
— Вы испанка? — спросил де Тресиньи, разглядев в ней совершенный образец испанских женщин.
— Si, — ответила она.
Быть испанкой в те времена кое-что да значило. Испанок в те времена ценили. Обаяния смуглым женщинам с темным румянцем на щеках придали тогдашние романы, театр Клары Гасуль, стихи Альфреда де Мюссе[134], танцы Мариано Кампруби и Долорес Серраль, многие хвастались тем, что они испанки, не имея никакого отношения к этой стране. Но для этой, похоже, причастность к Испании ничего не значила, равно как и многое другое, чем она могла бы покрасоваться.
— Идешь, что ли? — спросила она по-французски, обратившись к де Тресиньи на «ты», как последняя девка с улицы Пули, тогда еще существовавшей, но теперь уничтоженной. Вы помните такую улицу? Сточная канава!
Вульгарный тон, хриплый голос, неуместная фамильярность, «ты», божественное в устах любящей вас женщины, но грубое и оскорбительное от падшего создания, для которого вы случайный прохожий, должны были бы отрезвить де Тресиньи и внушить отвращение, но дьявол уже поймал его и крепко держал в когтях. Жгучее любопытство проснулось в молодом человеке, как только он рассмотрел лицо гулящей. Магнит любопытства пересилил и дразнящее вожделение, каким манило великолепное, туго затянутое атласом тело, оно заставило бы его проглотить не только Евино яблочко, но и всех червей, которыми было чревато.
— О господи! Иду, конечно, — ответил он, подумав про себя: неужели она еще сомневается? Но завтра придется устроить большую стирку!
Они стояли на углу прохода, ведущего к улице Матюрен, и углубились в него. Проход представлял собой сплошную строительную площадку. Среди наваленных блоков известняка и строящихся из него домов торчал один-единственный чудом уцелевший — узкий, уродливый, сумрачный. Казалось, его ветхие стены видели множество преступлений и пороков и остались здесь для того, чтобы видеть их снова и снова. Дом застыл темной тенью, выделяясь чернотой на ночном, уже потемневшем небе. Раскинувший руки слепец — ни одно из окон (а окна — глаза дома) не светилось, — обреченный жить на ощупь, он мог нечаянно схватить и вас. Дверь недоброго дома, как обычно в местах подозрительных, стояла полуоткрытой, сквозь нее виднелся коридор и в конце его несколько скудно освещенных ступенек… Женщина вошла в узкий коридор, сразу заполнив его широкими плечами и шуршащей пышностью платья, а потом ловко и привычно стала подниматься по винтовой лестнице, закрученной, словно раковина улитки. Сравнение тем более оправданное из-за липких и скользких ступенек. Но вот неожиданность: лестница, едва освещенная внизу чадящей, вонючей масляной лампой, вместо того чтобы дальше окончательно утонуть во мраке, на втором этаже оказалась освещена гораздо лучше и совсем уж великолепно на последнем. Два ветвистых бронзовых канделябра, вделанные в стену, с преувеличенной щедростью лили свет множества свечей на жалкую дверь с прикрепленной к ней карточкой, извещающей, к кому вы входите: мало-мальски отличающиеся красотой или пользующиеся спросом девицы писали на них свое имя — вот уж, в самом деле, вывеска, прикрывающая дурной товар! Удивленный неуместным для жалкой дыры роскошеством, де Тресиньи обратил больше внимания на бронзовые канделябры, без сомнения сделанные рукой мастера и являющиеся истинным произведением искусства, чем на карточку с именем девицы. Какая у него была необходимость в ее имени, если он шел за ней следом? Девица отпирала ключом дверь, столь необычно освещенную, а де Тресиньи, любуясь бронзой, внезапно вспомнил о сюрпризах маленьких особнячков при Людовике XV. «Что, если красотке, начитавшейся романов или каких-нибудь мемуаров тех времен, — подумал он, — пришла в голову фантазия свить себе очаровательное, полное сладострастия и кокетства гнездышко там, где ни о чем подобном и помыслить невозможно?..» Он вошел в открытую дверь, огляделся, и удивление его возросло, правда отнюдь не в положительную сторону.
Его окружал привычный для подобных девиц беспорядок, да и помещение было самое что ни есть характерное. О том, куда он попал, говорили без слов разбросанные по стульям и комодам платья, а в алькове окруженная зеркалами, сиявшими в том числе и на потолке, огромная кровать, поле военных действий. На каминной полке теснились флаконы с духами, которые хозяйка и не подумала завинтить, после того как надушилась, отправляясь на вечерние завоевания. Духота и приторный аромат мгновенно оказывали свое одуряющее воздействие… Два зажженных светильника, как видно того же мастера, что изготовлял и бронзовые канделябры при входе, стояли по обеим сторонам камина. Разбросанные повсюду звериные шкуры покрывали ковер вторым ковром. Ничего лишнего, все предназначено только для одного. И еще одна приоткрытая дверь за портьерами — вход в туалетную комнату, святилище уличных жриц.
Однако все подробности обстановки де Тресиньи разглядел уже позже, поначалу он видел только женщину, с которой вошел в дом. Зная, с кем имеет дело, он не церемонился — не дожидаясь приглашения, уселся на канапе и притянул к себе девицу, успевшую уже снять шаль и шляпу и бросить их на кресло. Поставив девицу между колен, он крепко обнял ее за талию и посмотрел снизу вверх, как посмотрел бы знаток вин на поднятый вверх бокал, любуясь игрой, прежде чем осушить. Нет, первое впечатление на бульваре не обмануло де Тресиньи. Любитель женщин, пресыщенный, но сохранивший полноту сил, нашел ее восхитительной. Сходство, столь поразившее его на бульваре при неверном, мелькающем сквозь листву свете фонарей, выступило еще разительнее при спокойном и ярком освещении. Вот только у той, на которую походила эта, и походила до такой степени, что их можно было бы счесть близнецами, лицо выражало совсем иное. Дьявол, глумливый нарушитель всех порядков, дал уличной девке то, в чем не нуждалась герцогиня, — лицо шлюхи выражало испепеляющую, устрашающую гордыню. Да только к чему она ей была?.. Девица стояла перед де Тресиньи непокрытая, черноволосая, с широкими плечами и еще более широкими бедрами, обтянутыми ярко-желтым платьем, напоминая точь-в-точь Юдифь Верне[135] (знаменитая картина того времени), разве что сладострастнее телом и свирепее лицом. Быть может, сумрачную свирепость привносила складка, что разделяла ее красивые брови, кончающиеся где-то у висков, как у азиаток, которых де Тресиньи видел в Турции; она долго сдвигала их, отягощенная грузом неведомой неотступной заботы, и в конце концов складка залегла посередине лба. Удивительное несовпадение: тело, созданное для ремесла куртизанки, — и лицо, мешающее ему! Тело говорило: «Возьми эту чашу любви, манящую руки и губы округлыми краями, припади к ней», но лицо горделивым высокомерием замораживало желание, превращая самое жгучее вожделение в почтительность. Однако гулящая, оскверняя угодливой улыбочкой совершенный и презрительный от природы изгиб своих губ, возвращала тех, кого непомерная гордыня неминуемо отпугнула бы. По бульвару она разгуливала, нацепив на накрашенные губы бесстыжую улыбку, но сейчас, стоя между колен де Тресиньи, смотрела с такой сумрачной неумолимостью, что светский денди без малейшего притязания на величие почувствовал бы себя Олоферном, сверкни в ее руках еще и кривой меч.
Он взял ее руки, вряд ли когда-нибудь державшие меч, и признал, что они безупречно красивы. Ни слова не говоря, она позволяла ему изучать свои достоинства и тоже смотрела на него, но без пустого любопытства и без той корыстной заинтересованности, с какой обычно смотрят ее товарки, взвешивая мужчину, словно кошелек с золотом… Нет, она не думала о том, сколько сейчас заработает или сколько удовольствия сейчас доставит. Напрягшиеся крылья носа, столь же выразительные, как глаза, — и глаза, и ноздри ее, наверное, в минуты страсти дышали огнем — выражали высшую степень решимости, словно ей предстояло совершить преступление. «А что, если выражение непримиримости свидетельствует о ярости в любви и безоглядности в чувствах? В пустыне опустошенности, где мы все сейчас живем, какая это была бы удача и для нее, и для меня», — размышлял де Тресиньи, который, прежде чем позволить себе прихоть, разбирал красавицу по статям, словно английскую лошадь. Наконец опытный знаток и любитель женщин, покупавший на андрианопольском рынке самых красивых наложниц и понимавший, сколько стоит такая редкая красота и такой насыщенно золотистый оттенок кожи, опустил за те два часа, что намерен был здесь провести, пригоршню луидоров в голубую хрустальную вазу, стоявшую рядом с канапе на низкой консоли. Похоже, в ней никогда еще не сверкало столько золота.
134
«Театр Клары Гасуль» (1825) — сборник пьес Проспера Мериме (1803–1870), французского писателя, приписавшего свое первое произведение перу выдуманной испанской комедиантки. «Испанские и итальянские повести» (1830) — первый поэтический сборник Альфреда де Мюссе (1810–1857), французского поэта-романтика.
135
Верне Орас (1798–1863) — французский художник. Юдифь — библейская героиня, пробралась в стан врагов-ассирийцев, соблазнила и обезглавила их предводителя царя Олоферна.