Страница 89 из 92
— И она в меня камень бросила? — Аникей смерил презрительным взглядом Нюшку и рассмеялся.— Она могла кое-что порассказать, она поближе всех меня знает!.. Обо мне, значит, сплетни собираете, а сами по бабам ходите?
— А ты бы потише разорялся-то, Аникей,— неожиданно, подходя к Лузгииу, сказала Нюшка.— Я к тебе не привязанная, чтоб с тобой вместе визятать...
— Так всегда ведут себя люди, которые не чувствуют своей правоты... Ну, я пойду, Анна Тимофеевна.— Мажаров поправил согнутым пальцем дужку очков и улыбнулся хозяйке доверчиво и добродушно.— Спасибо вам за беседу и за чай!..
— Партия все равно не будет разбрасываться ценными кадрами! — уже не сдерживаясь, кричал Аникей.— Рано собрался хоронить, товарищ Мажаров...
— Думаю, что я вам уже не товарищ... А партия — такое большое слово, что я на вашем месте приберег бы его для более важных минут своей жизни!..
— Значит, брезгуете мной? Наотрез отказываетесь говорить? Мы это тоже запомним и запишем!
Мажаров уходил, даже не подав руки на прощанье, словно не слыша его вопроса, но у порога вдруг обернулся, и Аникей поразился жесткому и гневному выражению его лица.
— Я полагаю, что комиссия может поручить побеседовать с вами районному прокурору...
Аникей по успел сообразить, что бы такое ответить, как дверь мягко захлопнулась.
— Продала меня, шкура? — заорал он, едва до него дошел смысл сказанных Мажаровым слов, и, подбежав к Нюшке, затряс ее за плечи.— Говори, стерва, что он у тебя выпытал? Говори!..
— Отпусти, Аникей! — Нюшка рванулась из его рук.— Опостылел ты мне!.. И не лезь ко мне с кулаками, не боюсь я тебя. Жену, вон свою стращай!
— Нет, ты мне скажи, о чем он тебя спрашивал? — не отступая от Нюшки, яростно твердил Аникей.
— Ничего он не выпытывал! Просто говорил, интересовался, что я думаю о всех делах в колхозе...
— Не ври! Разве ты можешь думать? Ты сроду-то ни о чем не думаешь, кроме тряпок да чтоб потискали тебя!..
Ни слова больше не говоря, Нюшка подошла к двери, распахнула ее.
— Уходи, Апикей...
— Ладно тебе дурить-то! — Лузгин замахал руками.— Не устраивай спектакль...
— Не уйдешь по-доброму — людей позову,— вся бледная, задыхаясь, выговорила Нюшка и, вскинув голову, смотрела на него, как на чужого, с непонятной ненавистью.
Константин шел по ночной метельной улице, глубоко, до бровей, надвинув шапку, и все шептал сквозь стиснутые зубы:
— Ах, негодяй!.. Нет, какой паразит!.. Если бы он не был связан с комиссией райкома и жил здесь сам по себе, он, не задумываясь, избил бы этого под-
лого человека, чем бы ему это ни грозило!.. Он даже представил, как яростно, с мстительным наслаждением он ударил бы по этим заплывшим свинячьим глазкам.
Стремительно шагая навстречу летящим мокрым хлопьям, Мажаров то сбивался с санного пути, то выбредал на твердую колею, перепоясанную белыми жгутами заносов, и никак не мог успокоиться, унять нервную дрожь. Снег залеплял стекла очков, редкие огоньки в избах проступали туманными пятнами, будто через промасленную бумагу, рукава и плечи покрывались снежными наростами, и стоило тряхнуть рукой, как они отваливались целыми пластами.
Подумать только, что такой ничтожный, неумный, но жадный, как амбарная крыса, человечишка сумел подняться над всеми в Черемшаикс и захватить безраздельную власть! Ведь до сих пор он чувствовал одну ответственность — ответственность перед начальством, перед теми, от кого зависела его карьера, по зато не испытывал ни малейшей ответственности перед людьми, которые выбрали его руководителем, и, несомненно, был убежден в том, что не он зависит от них, а они от него. Как это нелепо, чудовищно и дико, что ему верили больше, чем всем колхозникам в Черемшанке, что ему позволили разрастись, как страшному сорняку, и глушить здесь все лучшее, что партия годами могла воспитать в нашем человеке!
Разгорячась, Константин остановился наискосок от избы с ярко освещеными окнами и невольно загляделся па роившиеся в свете косматые пушинки. Ему вдруг расхотелось брести дальше в сырую мглу, и душу его затомило привычное желание — постучаться в это скованное стужей окошко, зайти в тепло, к незнакомым людям, и попроситься заночевать...
В последние дни с ним так бывало часто. Войдя в чужую избу, он покидал ее наутро, не только узнав многое от людей о колхозе и о них самих, но и словно став чем-то богаче и мудрее. Каждая изба была своим большим миром, и так как Мажаров всюду и во всем оставался самим собой, то люди с душевным откровением делились всеми своими горестями и радостями. В одной семье праздничным событием было письмо сына, который строил на великой рус- ской реке гигантскую гидростанцию, и через это письмо словно и вся семья становилась причастной к тому грандиозному, что свершалось за тысячи километров от родной деревни. Но и здесь, как ни странно, оказывались свои не-
довольные: среднему сыну, пожелавшему ехать на целину, Лузгин отказался выдать необходимые справки, и теперь парень клял его на чем свет стоит и работал в колхозе спустя рукава. В другой семье муж и жена жили в непонятной для всех ссоре, и Мажарову стоило немалых усилий выяснить истинную причину, вызвавшую глубокий раздор. Глава семьи поддерживал дружеские отношения с Дымшаковым, а Лузгин поэтому часто отказывался вовремя дать лошадь, чтобы привезти дров или соломы покрыть крышу. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы муж и жена, жившие долгие годы в мире и согласии, стали в чем-то упрекать друг друга, раздражаться по всякому пустяку и по-крупному ссориться. В третьей избе было четверо малышей, и мать этого шумного семейства вынуждена была сидеть с ними целыми днями, потому что Аникей почему-то упорствовал и, несмотря на неоднократные просьбы, не открывал детского сада. Жена не могла заработать ни одного трудодня, а глава многодетной семьи выбивался из сил, чтобы прокормить всех. В четвертой избе глава пьянствовал и дебоширил, избивал жену, и никто не мог остановить его и защитить бедную женщину. А че-ремшанский парторг Мрыхин сидел в своей комнатушке в правлении, перебирал бумаги, пришедшие из райкома, подшивал их в общую папку, принимал членские взносы и был глубоко убежден, что он добросовестно выполняет возложенные на него коммунистами обязанности.
Жизнь, в которую с головой окунулся в эти дни Константин, заставила его забыть о Ксении; рядом с тем, что он перевидал и перечувствовал, ее упреки и обиды выглядели по меньшей мера наивными и мелочными. Даже больше — все личное, что он еще недавно считал, самым важным и что неумолчно тревожило его совесть, куда-то отступало, стиралось, приобретало иной смысл, а то, что казалось не стоящим внимания, неожиданно становилось сущим, крупным и значительным, обретало остроту и настойчиво требовало немедленного разрешения.
— Эй, посторонись!
Мажаров машинально шагнул с дороги в сторону, сразу по колено проваливаясь в рыхлый сугроб, и мимо него, еле волоча тяжелые, груженные толстыми сучьями и хворостом салазки, прошла сгорбленная, заваленная снегом женщина.
— Постойте, я вам помогу! — крикнул он вслед.
Женщина не отозвалась, не остановилась, и тогда Константин, подбежав, ухватился за скользкую веревку и потянул, принимая на себя всю тяжесть. Женщина словно и не почувствовала облегчения, по-прежнему брела с покорной усталостью рядом.
— Передохните, я довезу сам.— Мажаров взял ее за плечо и отстранил.— Далеко живете?
Женщина с трудом распрямилась, вздохнула.
— Вон за тем прожогом... Да не стоит вам пачкаться...
— Ничего со мной не сделается! — сердито сказал Константин и решительно впрягся в салазки, накинув лямку на шею и пропустив оба конца под мышками.
Салазки словно примерзли к колеям дороги, и он сильно поднатужился, прежде чем удалось стронуть их с места.
Мажаров шагал, почти повисая на веревках, наклонясь вперед, рывком перетаскивал возок через метельные заносы. Женщина шла сзади и изредка подталкивала, когда салазки двигались в горку.