Реальность сердца

— Куда вы, матушка? — в стороне от жадных глаз учеников уйти не удалось, поняла женщина. — Матушка, да вы в дорогу собрались?

— Собралась, — угрюмо кивнула Шаннай. Редига поджала губы, потом в круглых глазищах плеснулась догадка.

— Матушка! Вы ж совсем уходите!

— Ухожу. Слышала, риттеры приехали? Пора мне уходить. Да полно плакать-то, ох, сущеглупая… Тебе же лучше! Накажут ведь. Ступай домой! Остальным передай… — Шаннай задумалась. — Пусть помнят. Молчат, но помнят. Хоть так. Пятеро поганцев, по недомыслию названных Шаннай учениками, нагнали ее уже в ночи. Крестьянские дети были лучше привычны к ходьбе, чем дочь потомственных лекарей, а потому хоть и запыхались, но догнали, а ведь явно утекли из домов, когда уже стемнело.

— Сдурели? — разозлилась Шаннай, даже посохом замахнулась на рябого Гуннада.

— Вот уж спасибо вам сердечное! Вас же мигом побегут искать, а найдут, так скажут, что я вас свела!

Пять пар упрямых глаз поблескивали в темноте. Ученики стояли перед Шаннай — с котомками, в дорожной одеже, двое даже ботинки у старших увели, вот же бестолочи бессовестные, разве ж так можно? Обчистили родительские сундуки и побежали догонять чужачку…

— Сигберт, что это у тебя на ногах надето? — грозно спросила Шаннай.

— Ботинки… — изумленно уставился вниз рыжий вихрастый мальчишка — так, словно впервые их видел.

— Ботинки. И не твои, а отцовские. Он их в прошлую девятину на ярмарке купил и всей деревне хвастался. Я тебя этому, паршивец, учила? У родителей воровать? — дернула его Шаннай за чуб. — Этому, скажи?

— Не-ееет… Матушка Шаннай, не уходите без нас! А ботинки я… я отцу передать попрошу. Ей-ей!

— Без вас? А с вами я куда пойду?

— Мы с вами пойдем, — сказала Редига. Глаза-плошки аж сияли от собственной дури. — Куда вы пойдете, туда и мы.

— Мне из-за вас в Туру возвращаться? Чтоб вас домой отвести?

— Матушка, да риттеры вовсе не вас искали! — пробасил Гуннад. — Они к брегону приехали. Брегона князь в замок позвал для своей надобности. Всех брегонов созывает он…

— Вот и хорошо, — от сердца отлегло. Наполовину. Значит, за паршивцев можно не бояться. — И возвращайтесь немедля домой! Что я вам говорю?!

— Матушка Шаннай, мы за вами пойдем, — сразу ясно, кто тут заводила. Редига, конечно. — Вы нас погоните-погоните, а потом обвыкнетесь.

— Прокляну, — пообещала Шаннай. Пятеро поганцев, конечно, не поверили.

За горами Неверна, за рекой, которую на одном берегу звали Эллау, а на другом — Элаад, у литидов, хоть и говорили на том же языке, что и везде, хоть и забыли про древние письмена, что вырубали их предки на камне, и не могли уже различить значения рун, но не преследовали тех, кто помнил былое. Там Шаннай и пятеро учеников нашли приют. В рыбацкой деревне на побережье Северного моря на счету были каждые руки, способные тащить сеть и вязать узлы, а если уж чужаки еще и умеют лечить хвори, боли в суставах да хрипы в легких, что каждую зиму терзали рыбаков — то никому нет никакого дела, куда они ходят вечерами. Здесь вообще не любили смотреть ни в чужой дом, ни в чужой поясной кошель, а самых любопытных окорачивали свои же. Под низким северным небом, вечно серым и хмурым, жили такие же хмурые и неразговорчивые люди, и каждый второй был отмечен видимой для глаза Шаннай и ее учеников печатью серебра Господня. Литиды были потомками первого племени, сотворенного им. Когда-то племени, жившему долго и обильно плодившемуся, стало тесно на Сеорийской равнине, в алонских предгорьях, и они ушли жить через реку, оторвались от собратьев и завели свой обычай. Ходила же Шаннай со своими учениками не слишком далеко — на холм, одиноко торчавший посреди белых песчаных дюн. Там по-прежнему высились руины древнего храма. Каменные грубо обтесанные глыбы уже поросли мхом, трудно было различить, как они раньше складывались, образуя толстые стены и невысокий свод, а алтарь, некогда занимавший середину храма, вывернули из земли и скинули вниз с холма. Деревенские говорили, что сделали это пришлые, чужаки с островов, что лежали южнее пролива. Возглавляемые епископом воины разрушили храм, выкопали алтарный камень и даже хотели увезти его с собой, но потом решили не отягощать лошадей, и попросту столкнули его вниз, в сторону моря, понадеявшись, что черный алтарный камень сам скатится до воды — а он не стал.

Тому минуло уже лет двести, и о разрушении храма в деревне помнили едва-едва, не таили обиды на чужаков. Все деревенские были приняты в лоно Церкви Сотворивших, но вспоминали о том, кажется, раз в год. До ближайшей часовни был день пути, и крестьяне не слишком-то утруждали себя походами в нее, особенно осенью и зимой, когда ледяной хлесткий ветер грозил заморозить на месте любого дурака, опрометчиво оказавшегося на открытом пространстве. Сидя с учениками вокруг алтаря, Шаннай мечтала о том, как они восстановят храм Господа. Вернут на место священный камень, возведут стены и смогут отправлять старые обряды. Смешно, но в этой деревушке о древних ритуалах помнили больше, чем в Шамии. Местные путали обряды Церкви Сотворивших с обрядами Господа, и без помощи священника едва были способны разобраться, что откуда пошло. Шаннай этому радовалась, без устали расспрашивая старых рыбаков о старых обычаях. Слово к слову, строка к строке, заполнялись последние чистые листы в ее единственной книге, листы пергамента, предназначенные для новых рецептов травяных составов и мазей.

— Старые боги оставили нас, — говорил старик, пригревшийся у камней очага. После того, как Шаннай вылечила ему суставную хворь, мешавшую плести сети, он стал поразговорчивей, чем до того. — Ушли, отвернулись. Пришли новые боги, сильные. Все равно как замок на севере — кто его только не захватывал, пока конниг Ильдинг не сел там со своей дружиной…

— А что за старые боги, дедушка Хольв? — Шаннай брала мозолистую руку старика, изломанную болезнью, втирала горячую мазь в распухшие суставы. — Какие они были?

— Жадные, — подумав, сказал дед. — Чтобы хоть что-то попросить, надо было многое делать. На каждый срок свое. Чтоб тепло было, чтоб шторм не буянил, чтоб косяк на север не ушел. Все просить приходилось…

— Как просить?

— Говорят, по-разному. Петь, хвалить, а то своими руками личину вырезать и к ней приносить… всякое, — поджал губы Хольв. — Бывало, что скотину резали, птицу, когда помельче что, а то и случалось… Еще вот травы собирали, на юге, в горах. Особенные, говорят, травы. Кто выпьет, тот богов увидит и говорить с ними сможет. Но кто часто пьет, тот недолго живет.

— Что ж за трава такая чудная, дедушка Хольв?

— Да кто ж помнит-то, не надо оно уже. Тебе, конечно, то занятно, ты ж травница… а спроси Эльву, она меня годков на десять постарше, может, припомнит? Когда Шаннай поняла, что в этой деревне они больше ничего не узнают, с ней ушло трое. Редига и Хелига остались — собирались выйти замуж за рыбаков.

Плакали, благодарили за науку, говорили, что будут караулить руины храма и учить всех, кто захочет, истинной мудрости. Шаннай не звала их с собой. Обе ученицы уже превзошли все, чему знахарка могла их научить — так пусть лечат и передадут хоть детям память об истинном Господе. Чем дальше к северу, тем лучше помнили литиды былые времена — словно зараза беспамятства расползалась с Сеорийской равнины. Накопленные за год с лишним монеты Шаннай и трое ребят потратили на пергамент, пусть и самый дешевый, на котором писать можно было лишь однажды, в последний раз соскоблив чужие заметки. Зато его было много, а узнано — еще больше, и пуще смерти женщина боялась, что забудет хоть что-то. Десять лет пути — они приходили в деревню в начале осени, когда больше всего нужны были рабочие руки, а уходили в середине лета. Двоих учеников забрала дорога. Рябой Гуннад охранял имущество от разбойников, да там и полег. Фредиг заболел желтой лихорадкой во время вспышки мора, и велел остальным уходить без него. На крайнем севере, там, где недалеко уж было и до предела мира, Шаннай и единственного, оставшегося с ней — рыжего Сигберта, — пригласил в свой замок конниг Арнульф. Низкое строение, которое в оставшейся только в памяти Шамии назвали бы сараем, здесь считалось завидным укреплением, служило приютом двум сотням людей — и коннигу, и его семье, и его дружине, работникам, их женам и детям. Люди ели и спали вместе с собаками, могучими псами, холкой достававшими Шаннай до плеча, и по рассказам — способными одним движением пасти перервать глотку волку. Под стать своему жилью оказались и конниг с супругой — полудикие, неотесанные, надежные и основательные. Поглядев на их лица, Шаннай подумала, что давно уж не видала настолько чистой крови первого племени, а потому оба были высоки, статны, светловолосы и с серыми глазами, в свете плошек с салом, отливавшими серебром. Конниг Арнульф долго расспрашивал Шаннай и Сигберта о странствиях, а еще больше об изысканиях, потом позвал их в свою спальню, попросил — не приказал, попросил только — показать книгу и пергаменты. Смотрел, не касаясь корявым жестким пальцем, непонятных ему букв, потом по слогам разбирал записи на общем наречии.