Реальность сердца

— Клятва, данная под принуждением не имеет силы, вы же знаете об этом. Господин Гоэллон, сейчас вы перебираете в памяти моменты Ассамблеи. Думаете, в какой момент нужно было сказать иное, поступить иначе, вмешаться или промолчать. Но Ассамблея уже прошла. Все свершилось. Смотрите в будущее. Не тратьте силы на мысли о том, что нужно было сделать. Думайте о том, что нужно будет сделать. — Мягкий низкий голос околдовывал, успокаивал и удивительным образом упорядочивал сумятицу в мыслях. Словно пыльное стекло, через которое он уже сутки с лишним смотрел на мир, протирали чистой тряпкой. Молодой человек поднял голову и уставился на владетеля Аэлласа, вольготно раскинувшегося в кресле. Пожалуй, он был самым рассудительным и спокойным из всех алларцев. Лет Гильому было где-то за тридцать — может быть, тридцать пять, тридцать семь, точнее Саннио определить не мог. С виду — почти такой же, как все это непоседливое племя, дети штормов и бурь, но внешность была обманчива. Гильом Аэллас был скалой, которой нипочем любая буря. Становилось ясно, почему именно его, а не Рене герцог Алларэ выбрал в ближайшие помощники.

— Так что же мне делать? — Глупый вопрос, но кому еще его задавать? Реми спит, и разговаривать с ним сейчас трудно: слишком страшно за него, и нет уверенности в том, что тяжело больной человек сделает верный выбор…

— До коронации мы не будем предпринимать решительных действий. Я предложу Скорингу временное перемирие. Полки городской стражи — и наши, и ваши, и его, — будут поддерживать порядок, а к тому же присмотрят друг за другом. Все мы будем наготове. Если коронация пройдет успешно, придется объявлять о восстании.

— Вы так уверены, что Араон — подкидыш?

— Полностью. Господин Ларэ разрешил мои последние сомнения. Этот юноша — не королевской крови, хоть и не знает о том. Наш король — Элграс. Беда в том, что никто не знает, куда он пропал. Вторая беда — в том, что его ищем не только мы.

— Господин Ларэ тоже сын короля. Мой дядя — двоюродный брат… — Саннио с ужасом осознал, что во втором случае он становится наследником престола и прикусил язык, но, кажется, Гильом ничего не заметил.

— Ваш дядя также отсутствует, как видите. Господин Ларэ же не сможет занять трон. Для этого старший в семье должен принять его в род, иначе венец отвергнет его. Как вы думаете, почему трон до сих пор не захватил какой-нибудь бастард или самозванец?

— Если человек не принят в род Сеорнов, он не может. А не признанные ни одним родом бастарды… умирают. Я знаю, мне рассказали, — Саннио невольно поморщился.

— Вы прекрасно обо всем осведомлены, господин Гоэллон. Вы заставляете меня подозревать, что проверяете, насколько осведомлен я, — мягко улыбнулся Аэллас. — Или дело в том, что у вас закончилось вино?

«Дело в том, что сложить два и два у меня ума не хватает, — едва не признался Саннио. — Вот я и позорюсь, как последний дурак…»

— Не смущайтесь, вина хватит на всех. Позвольте ваш бокал. Да, золотая кровь защищает себя, и защищает надежно. От самозванцев, от бастардов, от полукровок, входящих в другие рода. Сотворившие были предусмотрительны.

— А если бы погиб и король, и оба принца? Я… не проверяю вас. Я не все понимаю, об этом мне не рассказывали…

— Тогда, вероятно, прекратился бы и весь мир, должен же быть в пророчестве святого Андре хоть какой-то смысл? Или мы вспомнили бы о праве крови и наследования, и королем все-таки стал бы герцог Гоэллон. Никто не знает…

— Неужели за все эти столетия никто ни разу не попытался стать королем, как-то обмануть?..

— Кого обмануть, помилуйте? — расхохотался Гильом. — Сотворивших? Право, как досадно, что в наше время никого не интересует древнейшая история! В ней много поучительного. Вы никогда не задумывались, что историю следовало бы считать учением о человеческой глупости? Лет через двести после смерти короля Аллиона нашелся один глупец, решивший, что он учел все. Король и наследник погибли. Нет, это был не заговор — чистая нелепость. Его двоюродные братья оспаривали право на трон, и один победил, но вот какая незадача: когда он уже готовился примерить королевский венец, обнаружилось, что в дальнем монастыре рос под чужим именем еще один принц, признанный бастард, не знающий о своем происхождении. Легенда гласит, что его отец решил проверить, кто из двух сыновей будет более достоин трона — тот, что вырос принцем, или тот, что вырос в аскезе монастыря. Юноше-послушнику явился Воин, открыл ему тайну и — угадайте, кто занял трон?

— Я всегда считал, что это просто сказка! Ее же рассказывают, как сказку! — опешил Саннио.

— Сказки не сочиняют на пустом месте. Почти все, что говорится в той, которую вы могли слышать — чистый вымысел. Истинный наследник не возникал в сияющем ореоле посреди храма, Мать и Воин не возводили его под руки на трон, не было и золотого семиглавого дракона, проглотившего коварного узурпатора, да и узурпатор не совершал никаких страшных злодеяний. Но есть и зерно истины. Нелепо надеяться обмануть тех, кто достаточно могуч, чтобы создать наш мир.

— Так, может, достаточно подождать, пока все случится само? — пожал плечами Гоэллон. — Если это так просто?

— Сотворившие воплощают свои замыслы через наши деяния. Король Фалион взял власть мечом, а не чудом. Чудо лишь открыло ему, что он имеет на это право. Может быть, Мать и Воин испытывают нас, желая знать — достойны ли мы жить? Помним ли мы о том, что следует помнить, верны ли тому, чему должны быть верны? Сложим руки, откажемся восстановить права законного наследника — и они отвернутся? Саннио открыл рот, но так и не смог ничего сказать. Несколькими фразами Гильом все сумел расставить по местам.

— Что ж, я вижу, вы вполне готовы обсуждать детали и частности, господин Гоэллон, — неожиданно деловито сказал владетель Аэллас. — Начнем?

— Наденьте капюшон!

— Мне жарко!

— Сандалии тяжелые, ряса колется и хочется пить. Я все помню. Наденьте же капюшон немедленно и не смейте его снимать, — брат Жан стиснул запястье послушника. — К вечеру мы устроим привал, там отдохнете. Золотоволосый послушник вздохнул и натянул капюшон по самые брови. Процессия монахов неторопливо спускалась с холмов, которых в центральной Сеории было в избытке. Полуденная жара вытапливала из странников капли пота. На небе не было ни тучки, а слишком редкая тень от придорожных деревьев не приносила прохлады. Розоватый камень дороги нагрелся и от него тянуло сухим, теплым запахом пыли. Десяток монахов Ордена Блюдущих Чистоту, пешком идущих от одного монастыря к другому — не слишком удивительное зрелище. Работавшие на полях крестьяне поднимали головы, кланялись и прикладывали ладонь к сердцу, получая в ответ благословление; но каждый второй не считал это событие достаточно важным, чтобы отрываться от своего дела. У монахов своя забота, у землепашцев — своя.

Пятеро монахов несут на плечах шипастые дубины, еще у двоих под рясами скрыты мечи — и это не диво, все знают, что Блюдущим братьям дозволено оборонять себя от разбойного нападения и злых еретиков. Двое молодых послушников в серых рясах тоже не привлекали внимания. Двое юношей, один повыше, другой пониже, еще совсем молоденький — что тут удивительного? Оба тащат нехитрый дорожный скарб, то и дело поднимают головы к небу и скорбно вздыхают, отирая пропыленными руками пот со лба, так что лица у обоих — чумазые, в серых разводах. Спутника для младшего послушника выбирал герцог Гоэллон. После разговора во время затмения он вновь беседовал с настоятелем монастыря Святого Иллариона, и на этот раз при беседе присутствовал и принц, и брат Жан. Правда, им было велено молчать и слушать; даже у Элграса это получилось — он постепенно погружался в уныние и с трудом прятал слезы. Несчастный мальчик, кажется, действительно любил отца, и при мрачном известии все прежние обиды немедленно были забыты. Невесело было всем — и брату Жану, который понял, что вокруг бушует гроза, а он стоит в чистом поле, и некуда укрыться, и епископу Иринею, на плечи которого легла ответственность за судьбу наследника престола, и герцогу Гоэллону: он едва держался на ногах после долгой дороги и двух очень подробных разговоров в саду у пруда. Отец-настоятель монастыря Святого Иллариона держал в руках деревянную резную чашу с травяным настоем, такие же стояли и перед остальными. Герцог Гоэллон несколько раз касался пальцами узора на краю, задумчиво качал головой и не притрагивался к напитку. Темные неровные тени поселились под глазами, на впалых щеках, в складке у губ с того момента, как брат Жан подробно рассказал обо всем, что происходило в замке Бру и потом на постоялом дворе. Четверо беседовали в кабинете настоятеля при свечах, а за окнами клубилась густая, липкая, страшная тьма, и никто не хотел думать о том, что же будет, если она не рассеется уже никогда. Говорили так, словно завтра, в положенное время, настанет рассвет, и жизнь пойдет своим чередом.