Башня вавилонская

Цветы смотрят на него, наклонив голову. Незачем спрашивать, чего эти двое от нее хотели.

— Чтобы все осталось как есть.

Они пили здесь чай. Запах все еще стоит в воздухе.

— Как есть?

Впрочем, если подумать, неудивительно. Щербина все же — уникум. Единичный случай полного брака. Если внутри детали — раковина, никакая внешняя обработка ничего уже не исправит. Остальных все же удалось научить тому, что такое ответственность и солидарность, и почему они, в конечном счете, всем нужны и выгодны. Даже самых неудачных — удалось. Можно слегка гордиться. И радоваться тому, что любая мало-мальски непредвзятая комиссия, любая инспекция обнаружит это и только это. Но радоваться хотелось другому.

— Вы стойко отражали натиск моих врагов, — сказал Моран.

Ему, конечно, сообщили обо всех визитах и беседах, встречах и «случайных» разговорах. О Смирнове с его букетом — пришлось идти самому с пустыми руками, потому что нельзя себе позволить смотреться хуже или сопоставимо, что ж, он придет запросто, без церемоний, после долгого тяжелого дня. Два декана, два проректора, студсовет россыпью, члены студенческого научного общества россыпью — не все, конечно, относились к категории врагов, часть просто удачно заполняла промежутки и оттесняла других. Цветы нужно было охранять от всех глупостей, мелких гадостей и беспокойства, которые могли причинить эти… комары. Он не догадался. Моран опасался, что Цветы решат, что он ограничивает их свободу, что он боится, что он слаб, и не сообразил, какая бессмысленно-изматывающая волна обрушится на инспектора…

— Врагов? — удивляются Цветы. — Насколько я понимаю, здесь у вас нет врагов.

— Вы мне льстите. Во всяком случае, я пришел узнать, не нуждаетесь ли вы в чем-то — в том числе, и в информации. Со вчерашнего дня наше положение несколько изменилось.

— Да, — говорят Цветы, и слегка сердятся. — Вы же лишили меня доступа к необходимой информации. Я понимаю, что у вас учения, и таковы правила — но я же не собираюсь играть со студентами! Вы делаете заявления в прессу, идет какая-то реакция — наверняка сейчас мой рабочий факс забит запросами от родителей и опекунов, а я ничего не могу сделать. Господин полковник, могу ли я вас попросить…

Полковнику очень хотелось наклониться и поцеловать женщине руку. Еще больше ему хотелось погладить эти темные лепестки, завернуть ее в себя, сказать «все будет прекрасно». После всего того шабаша, что на нее сегодня обрушился, после всего этого бреда, который успели развести в прессе — а ведь просочилось что-то неизбежно… она смотрит на него и делает вид, будто ничего не случилось, будто самой большой ее заботой является напрочь забитый рабочий факс…

— Может быть, вы хотите кофе или вина? — спросили Цветы.

— Кофе, если вас не затруднит, — со всей возможной признательностью ответил полковник.

Он не собирался работать ночью, да и вообще часов после десяти обычно уже плохо соображал, ранние сумерки нагоняли тоску и отбивали фантазию, а впереди была еще целая зима, здешняя зима, с ее заходами солнца к четырем часам, но в самом предложении было что-то более домашнее и интимное, чем в предложенном бокале вина. Хорошо пить вино с прекрасной женщиной, но вот это — округлые движения, легкие шаги Цветов, хруст меленки для пряностей, запах корицы и ванили, плещущиеся рукава, улыбка, хрупкая как яичная скорлупа желтоватая чашечка в ладони…

Очень трудно будет уйти отсюда — как из собственного дома, из щедро натопленной светлой комнаты в пустую промозглую ночь.

— Замечательно… — сказал он, и это правда было замечательно.

— Меня когда-то тренер научил, — улыбнулись Цветы, — Еще в прошлой жизни. Я тогда пила кофе редко — и хотелось, чтобы он был… запоминающимся.

— А теперь?

— А теперь он стал немножко рутиной. Но это всегда происходит, когда делаешь что-то только для себя. У вас здесь все очень уютно устроено, как я поняла — это была ваша идея.

— Моя. Поначалу было много споров. — вспоминать приятно. — Ведь на работе, в большом мире, сложно устроить себе идеальные условия. Особенно в нашей области. Во многих случаях просто нельзя. И вообще все боялись институционализации. И даже отчасти не зря, многое пришлось менять, подгонять. Но сама линия оказалась правильной — сначала нужно положить фундамент. Человек, освоивший специальность — он может потом работать где угодно. И не испытывать особых сложностей, об этом позаботятся профессиональные навыки. Но вот приобретать эти навыки легче, когда вся нагрузка — на тело, на органы чувств, на разум — осмысленна и целенаправленна. Когда в системе нет шума, в том числе и бытового.

Он говорил это не в первый и не в десятый раз, объяснял примерно одинаковым образом, но его редко слушали внимательно. Настолько внимательно, что понимаешь — сказанные тобой слова имеют значение, все до единого. Люди не умеют так слушать, а вот Цветы умели. Если за это надо сказать спасибо Сообществу, значит, спасибо… но другие не умели. Цветы — это Цветы.

Он говорил о начале, и сам удивлялся — как давно это было, почти двадцать лет назад: ему тогда, после Кубы, настоятельно посоветовали уйти на преподавательскую работу — и как раз в городе, где он родился, открылась подходящая вакансия.

— Я и сам когда-то учился здесь, здесь было черт знает что, простите, но именно черти что на базе военной академии. Половина факультетов военная, все вперемешку, никому не было дела. Потом стало можно что-то менять.

Потом, когда Совет заинтересовался, кому доверяет оружие. Когда сочетание наплевательства с безнаказанностью выплеснулись на Кубе. Он до сих пор помнил поименно всю свою роту сопляков, это очень стимулировало отвоевывать каждое изменение, каждую поправку.

— Карибский кризис. Мне всегда казалось, что это не название, а эвфемизм.

— Эвфемизм… Вы точны и милосердны. Это были все наши ошибки, взятые вместе. Мы влезли со своей миротворческой операцией в локальный кризис власти, вот тут слово «кризис» будет уместным, без нас они разобрались бы за месяц-два, и превратили его в гражданскую войну. В самый худший вариант гражданской войны, в войну, которую ни одна сторона не может выиграть быстро… Общество пошло по швам — и думать не стоило пытаться скрепить его силой, а уж тем более извне. А мы ничего, ничего, ничего не знали. Мы не знали, кто стреляет в нас — и почему. Мы не знали, в кого стреляем мы и в кого должны стрелять. Мы не понимали, почему от нашего вмешательства становится только хуже. Мы теряли людей, люди теряли контроль над собой… но это все же личные чувства, а тысячи местных жителей, погибших потому, что над их головами воевали, что не было ни света, ни воды, ни снабжения, ни врачей — это статистика, от которой трудно отмахнуться. Мы тогда все ругали Совет, руководство операции, всех… голов полетело много. Но руководство тоже действовало во мраке — и даже не подозревало об этом.

Цветы смотрят сочувственно, кивают. Шелково блестящие черные лепестки с гранатовым отливом упруго неподвижны, плотно прилегают друг к другу. Вокруг них струится теплый, зеленоватый, слегка терпкий аромат. Кофе почему-то не помогает проснуться. Наверное, здесь слишком тепло, но не просить же открыть окно, ни в коем случае нельзя. Цветы могут простудиться.

— Я обратила внимание, что в воспитательной работе очень большое значение придается этическим аспектам, — говорят Цветы. — Это, как я понимаю, ваше новшество. Обычно акцент делается на дисциплине, формальных мерах.

— Боюсь, что мои коллеги и я в этом вопросе скорее солидарны с предками наших китайских друзей. Невозможно усторожить сторожей. Сколько уровней безопасности ни пристрой, какие выгоды не повесь пряником, каким страшным ни сделай кнут — но нельзя уберечься ни от ошибок, ни от злонамеренности, ни от равнодушия и некомпетентности, которое в нашем деле равны злонамеренности. Система может запроверять себя настолько, что перестанет работать, разложиться от безнаказанности, впасть в оба греха одновременно. Я это видел и вы наверняка это видели. — Редкий случай, усмехнулся про себя полковник: проповедуешь обращенному. — Что остается? Сделать сторожа честным — изнутри, насколько это возможно. Пусть он сторожит себя сам.