Страница 55 из 115
В его неистовых объятьях Мари-Мадлен забывала обо всем -даже о скребшейся от страха крысе, словно проваливаясь вместе с любовником в звездную бездну средь вращавшихся солнц и кружившихся галактик. Тем не менее, она слышала его негромкие сетования на то, что ему нечего ей дать, ведь для этого требовалось большое состояние или виды на крупное наследство. Она поскорее затыкала ему рот и расщедривалась пуще прежнего, всегда опасаясь, что одного подарка будет мало. Так она и содержала Сент-Круа, а заодно и Элизабет, оплачивала их семейные расходы и старалась заделывать беспрестанно возникавшие бреши.
Сент-Круа считал такое положение вещей естественным, рассматривал его как выгодную сделку, восполнявшую несправедливость судьбы. Внебрачный сын мелкого помещика и простолюдинки, он с детства испытывал неудовлетворенность, но как истинный гасконец поклялся любыми средствами выковать собственное счастье. Он так настрадался в те дни, когда на порогах кухонь ему выдавали миску гороха, так нарыдался в душе, когда его бедное платье забрызгивала грязью проносившаяся мимо карета, так часто скрипел на зубах песок, когда Сент-Круа стоял у дверей, куда не имел права входить, - что изливавшиеся теперь, словно из рога изобилия, блага представлялись лишь восстановлением справедливости. Он гнался за своей мечтой, воображая гасконский замок на скале - с подоблачными башнями и толстыми стенами над пенным потоком. Наступит день, и...
Он был прекрасно осведомлен о делах Мари-Мадлен, знал обо всем, что касалось семей д’Обре и Бренвилье, но вовсе не терзался какими-либо сомнениями. Хоть и устав от этой женщины, он по-прежнему ее желал, ведь она была его добычей - трофеем, захваченным у так часто глумившейся над ним знати. Сент-Круа казалось, что, обирая Мари-Мадлен, он обогащается сам и, чем больше у нее отнимает, тем сильнее прибавляет в цене. Ведь им руководила еще и озлобленность - скрытое осознание разделявшей их с самого рождения пропасти, выражавшейся в различных способах мышления, реакциях и даже расчетах. Все это вместе составляло гремучую смесь, которая уже сформировала так называемую привычку.
В рождественский вечер появилась на свет незаконнорожденная дочь Сент-Круа - Мари, и великодушно-безразличный Клеман де Бренвилье подарил ей свою фамилию. Правда, он любил пошутить на эту тему, не уставая удивляться монашескому имени, которое приняла свояченица:
— Вы знаете, как пожелала себя назвать в Кармеле мадмуазель д’Обре? Сестра Мари-Мадлен де ла Сент-Круа[120]! Вот так удивительное совпадение, - рассказывал он первому встречному, после чего обычно искренне смеялся.
Большеголовая Мари тоже часто смеялась наедине с собой: она была единственным ребенком, которого терпела и даже по-своему любила мать. Няня нередко забывала покормить эту втиснутую в детскую коляску медлительную жужелицу, оставлявшую после себя ручейки мочи. Тогда Мари недовольно повторяла что-то нечленораздельное. Изредка с ней играли восьмилетняя Луиза и семилетний Жан. Никто не осмеливался сказать, что она похожа на мать: все знали, как сильно ее мать похожа на ее отца. Сент-Круа поглядывал на девочку равнодушно - лишь однажды угостил карамелью с яблочной отдушкой, и Мари сломала об нее зуб.
На беленой стене, по обе стороны от большого распятия из слоновой кости и черного дерева, висели два эстампа с изображением девы Марии и Сретения Господня. Черно-белыми были и две женщины, стоявшие друг против друга в голой, вымощенной кирпичом комнате, где пахло воском, остывшим бельем и капустным супом.
— Принеси эту горесть в жертву Господу и утешься тем, что даже вдали от нас навсегда останешься одной из возлюбленных дочерей нашей святой матери Терезы.
Сестра Мари-Мадлен де ла Сент-Круа смиренно склонила голову перед сочувственно смотревшей на нее настоятельницей. Здоровье молодой монахини оказалось слишком хрупким для суровой жизни Кармеля, и духовник посоветовал ей вернуться в семью.
— Преподобная мать, вы позволите мне и впредь следовать уставу нашего ордена?
— Да, дорогая дочь, но запрещаю тебе соблюдать посты, ночные бдения и прочие виды умерщвления плоти. Что же касается нашей одежды, я тоже не могу позволить тебе в нее облачаться: коль скоро Господь призвал тебя обратно в мир, тебе подобает носить мирские наряды.
Под «мирским нарядом» Анриетта д’Обре понимала неизменную черную шелковую робу и низко опущенный на глаза чепец. Она удалилась в Пикпюс и, не выходя из своей комнаты, все время молилась, медитировала или читала душеспасительные книги -единственный ее взнос в домашнюю библиотеку. Ей вновь прислуживала уже постаревшая Дидьера, вполголоса перемывая косточки той, которую все называли за глаза «кармелиткой». Пикпюсский дом почти не изменился: в зеленой тени Нелюдимой чащи по-прежнему распускались белые луночки цикуты, на кухонном дворе отрубали головы уткам, а деревянную ногу рядом с чучелом грифа насквозь пробуравили жуки-точильщики. Еще был жив старик Зикас, который искривился, точно корень, от постоянного ухода за растениями, сам превратившись в одно из них.
Дрё д’Обре бросил на квадратный портрет негодующий, но вместе с тем озабоченный взгляд. Ему стало известно о безнравственном поведении Мари-Мадлен, а ее расходные счета свидетельствовали о чудовищном мотовстве. Это стало тяжелым ударом для верного старинным принципам Дрё, чьи тайные утехи были безобидными и бережливыми. Он потакал лишь единственной своей слабости, в праздничные дни придавая ей пикантности собственным отражением в зеркале. К тому же он отличался весьма неповоротливым воображением и черпал в нерушимом порядке чувство спокойствия и безопасности. Потому он глубоко раскаивался, что выбрал дочери столь легкомысленного, расточительного и, как выяснилось, не способного ее обуздать супруга. Он излил душу Антуану и Александру, которые недолюбливали Клемана и поспешили возложить на него главную ответственность за прегрешения Мари-Мадлен. Несомненно, во всем виноват этот сутенер де Сент-Круа. Состоялось бурное свидание отца и дочери, оба вышли из себя, Мари-Мадлен расплакалась, но не уступила ни на йоту и резко отвергла любые обвинения в адрес любовника, а Дрё вспылил и даже позволил себе несдержанность в речи. Словом, расстались они врагами. Но советник, полагая, что поступит несправедливо, если не приложит усилий для примирения, тотчас явился к зятю.
Клеман принял его в небольшой гостиной на первом этаже - у камина, где шушукались, пришепетывали и потрескивали сочившиеся влагой черные руки и узловатые пальцы: в груду пепла порой со вздохом обрушивалась ветка в раскаленных докрасна полосах. Дрё постарался изложить обстоятельства дела спокойно, но циничное легкомыслие, с каким оценивал ситуацию Клеман, придало его доводам язвительности.
— Сударь, неужели вы не можете, в конце концов, управиться с собственной женой? Разве вы не знаете, о чем толкует весь свет?.. Ходят слухи, что младшая дочь родилась не от вас...
— Меня восхищает осведомленность тех, кто так утверждает, -иронично заметил Бренвилье.
— Вы не дорожите собственной честью.
— Моя честь была бы задета лишь в том случае, если бы я воспользовался положением. Но все ровным счетом наоборот. Что же касается шалостей моей жены, я слишком ее люблю, чтобы за них распекать...
— Ах вот как! Теперь-то я вижу, что вам ничуть не стыдно носить рога!.. Тогда мне придется действовать самому.
В бессильном сожалении Клеман развел руками, а в очаге пронзительно свистнуло полено. Дрё д’Обре встал: озаривший его снизу огонь подчеркнул мешки под глазами и две длинные горестные складки у крыльев носа. Советник словно вмиг постарел. Клеман молча проводил его до кареты, поглядел ей вслед и вернулся в дом, резко постукивая по мраморным плитам красными каблуками.
Сент-Круа решил обновить подаренные в тот же день Мари-Мадлен бриллиантовые пуговицы. Оба поехали в Брионский дворец, где недавно расположилась Академия живописи, дабы полюбоваться библейскими сценами, аллегориями, натюрмортами, а главное - мастерским полотном Вуэ[121], на котором под задрапированной венецианскими гобеленами колоннадой пил цикуту Сократ. Теперь они возвращались на Бьеврскую улицу, где их ожидали легкая закуска и постель. Над городом шел чистый, приятный мартовский дождик, и карета медленно пробиралась по запруженным улицам.
120
La Sainte Croix - крест господень (фр.).
121
Вуэ, Симон (1590 -1649) - живописец-монументалист, портретист и декоратор.