Хемлок, или яды

Мари-Мадлен думала о нем денно и нощно, жила лишь ради этих встреч, всегда казавшихся слишком краткими и редкими. Зная, что он должен прийти, она часами приводила себя в порядок, чистила белой тряпочкой лицо, сосала ароматные анисовые леденцы, чтобы приятно пахло изо рта, усердно протирала щеки виноградным спиртом, после чего наносила кремы, яичные румяна и свинцовые белила. Сент-Круа тем временем заигрывал, бросая томные взгляды, вызывавшие истому у нее самой. Наконец летом он прислал букет из маргариток, вьюнка, красных гвоздик и жасмина, и она тотчас расшифровала галантное послание: «Я не замечаю никого, кроме вас, сильно привязался к вам и страстно в вас влюблен. Полюбите же меня и вы!» В ответ она послала букет из водосбора и васильков: «Вы меня ужасно смущаете, и я не смею признаться в своих чувствах».

Но после доставленных от него буро-рыжих левкоев, означавших: «Я люблю вас еще сильнее», она отправила Сент-Круа имбирное варенье, чтобы дать повод прийти и поблагодарить ее. После бурной встречи они договорились о свидании - на следующий день в бьеврском доме. Там-то они и встречались целых тринадцать лет - в сумрачных комнатках или под мертвенными взорами древних римлян с выпяченной алебастровой грудью.

Едва оставшись наедине, любовники без единого слова бросились друг к другу и покатились по полу воющим от похоти, кусающимся, брызжущим слюной зверем о двух спинах.

Тогда-то Мари-Мадлен впервые достигла заветной вершины, что было равносильно падению в бездну, и наконец получила то, о чем всегда мечтала - воспарить и раствориться в неописуемом блаженстве. Очнулась же она мокрой и разбитой, утопая в собственных волосах и предвкушая грядущие воспоминания.

Став докладчиком, а затем орлеанским интендантом, Антуан д’Обре обосновался на своих землях в Виллекуа вместе с молодой женой из босеронской знати Мари-Терезой, чьи сросшиеся брови перечеркивали черной гусеницей лоб. Назначенный советником Александр почти неотлучно жил с молодой супружеской парой: он носил теперь очки и, не в силах к ним привыкнуть, устало щурился, то и дело их снимая.

Майской грамотой 1660 года пикардийская сеньория Бренвилье (точнее, Брёнвилье) была преобразована в маркграфство, что послужило поводом для новых празднеств, кутежей и новых расходов. Супруги утратили чувство реальности, а для Мари-Мадлен самым главным на свете был ее безумный роман - путеводная звезда в океане непроглядной тьмы. Мари-Мадлен не скрывала, а напротив, хвасталась им в свете с наглой беспечностью, и это неизбежно Должно было привести к широкой огласке. Она даже рисовалась перед Клеманом, который, не желая отставать, тоже рассказывал ей о своих любовных похождениях. Каждый приукрашивал собственные рассказы, стремясь перещеголять другого в распутстве, и, словно связанные неким лукавым сообщничеством, они обменивались шутками, а порой и непристойностями. При всей своей страсти к Сент-Круа Мари-Мадлен бессовестно его обманывала, коварно потчуя купленным на сентовидской ярмарке приворотным зельем - возбуждающим порошком, продававшимся в запечатанных бумажными дисками тростинках. Хотя волшебная сила новизны уже ослабела, при каждой новой встрече желание Мари-Мадлен обострялось, а наслаждение становилось богаче и глубже. Теперь уже не ради горестного сравнения вспоминала она стихи, некогда разжигавшие бесплодную страсть:

lingua sed torpet, tenuis sub artus

flamma demanat, sonitu suopte

tintinant aures, gemina teguntur

limina nocte[118].

Да, именно так. Но как привольно ей жилось!.. Сент-Круа часто заходил к Бренвилье на ужин, при этом никто не смущался и не сердился. Чуть ли не ежедневно Мари-Мадлен встречалась с ним на Бьеврской улице и даже в его небольшой лаборатории, не говоря уж о тех импровизированных свиданиях, когда Сент-Круа передавал ей любовные записки через своего слугу Лорейяра. Их любовь все еще порой украшал язык цветов, и когда над городом подули декабрьские ветра, Сент-Круа послал любовнице морозник с распускающимися зимой мясистыми цветками, которые предвещают долгое счастье до самой старости, - чудодейственное растение костоправов и ведьм, якобы излечивающее и от безумия. Но исцеляться от охватившего ее в ту пору помешательства Мари-Мадлен ни за что не желала.

Вкрадчивый Сент-Круа в совершенстве владел искусством тонкого намека, умел вставить в нужный момент, казалось бы, невинную фразу, имевшую далеко идущие последствия. Разнеженная Мари-Мадлен, с засосами на шее и груди, слушала его, растянувшись на смятых простынях, с бокалом мальвазии в руке. Он подчинил ее себе полностью, но она об этом и не догадывалась.

Тем временем маркиз де Бренвилье довел свои финансы до такого состояния, что Дрё д’Обре забил тревогу. Мешкать он не любил и через пару недель добился, чтобы Мари-Мадлен получила право самостоятельно распоряжаться своей частью имущества. Не ведая о подлинной натуре своей дочери, Дрё д’Обре не мог предвидеть, какое применение найдет она этой вновь обретенной свободе. Вечно сидевший без денег Сент-Круа обиняками дал понять, что материальная помощь была бы ему весьма кстати. Тогда Мари-Мадлен осыпала его подарками. Серьга с бриллиантом или часы с драгоценными камнями, жемчужная шкатулка, а на следующий день - воротничок, манжеты либо кружева «малин», и при каждом удобное случае - столбики золотых монет. Она подарила ему такую же, как у себя, коляску с двумя красивыми лошадьми, а затем, посчитав подарок слишком скромным, хотела уж купить карету, но Сент-Круа отговорил, намекнув, что согласен взять его деньгами. Она отдавала все, что могла, с той безудержной жертвенностью, с какой отдавалась сама, словно извлекая подарки из собственного тела - одновременно преподнося золото и пот, драгоценности и ту обжигающую жидкость, что сочилась из лона.

— Иметь возможность давать - вот истинное счастье, - сказал Сент-Круа. — Но эта благодать знакома лишь тем, кто обладает большим состоянием или имеет виды на крупное наследство. Чем же мне отблагодарить тебя, нежный мой друг?

— Ты даешь мне гораздо больше, чем я дарю тебе, - тихо сказала она и, взяв обе его руки, поцеловала их.

На лето она увезла Сент-Круа в Оффемон: распахнутые окна заполнила изумрудная парковая листва. Мари-Мадлен была счастлива, улыбалась, не размыкая губ, и ее лазоревые глаза блестели влагой. Она была красива, как никогда. Вот из протянутой негритенком корзинки Мари-Мадлен берет гроздь мускатного винограда - такой ее вскоре запечатлеет Анри Бобрен[119]: окаймленное спиральными локонами лицо; бриллиантовые заколки в волосах; высокий плоский воротник из венецианских кружев, раскрывающийся, подобно цветочной чашечке, обнажая корсет из кремового Дамаста, вышитого серебром и мелким жемчугом; выглядывающие из широких пышных рукавов с опаловыми застежками руки - одна поднята в объясняющем жесте (что она хочет объяснить?), а другая еле удерживает мускат, на который зарится из-под приподнятого пурпурного занавеса обезьяна-капуцин. Художник изобразил ее с небесно-голубыми глазами и четко очерченным ртом: утолки незримо, но явно искривлены в презрительной ухмылке, о которой можно догадаться, как о притаившейся в листве змее.

Чуть ли не каждый день Мари-Мадлен резалась в карты и, если случайно выигрывала десяток пистолей, не останавливалась до тех пор, пока не выигрывала пятьдесят, затем начинала мечтать о пятистах и вскоре проигрывала все. Она упорствовала, а тем временем с каждым проигрышем таяли ее душевные и материальные богатства, и сама она постепенно исчезала, точно брошенный в воду кусок натрия, который с шипением вертится по кругу, пока полностью не растворится. Порою в тусклом свете зари, когда в садовой листве просыпались первые дрозды, ее сознание ненадолго прояснялось, озаряя жестоким пламенем разверзшуюся пропасть. Мари-Мадлен чувствовала, что все это к чему-то ведет - к грозному будущему, роковой, трагической развязке. И спасения ждать не от кого - она одна, как перст. Но наперекор всему она верила в любовь своего двойника и, заблуждаясь, не хотела знать правду. В страхе будила Масетту, просила принести вина, а затем забывалась тяжелым сном на подушках, с которых вставала лишь для того, чтобы встретиться с Сент-Круа.

118

Нем язык. Дрожа бормочу. Под кожей

Тонким огоньком пробегает трепет,

И в ушах звенит, и в глазах темнеет -

Света не вижу (лат.).

Катулл, «К Лесбии», 51, пер. А. Пиотровского.

119

Бобрен, Анри (1603 - 1677) - художник-портретист, служивший при дворе Людовика XIII и Людовика XIV.